Шахрай первым ударил в ладоши, на один хлопок опередив всех. И теперь, аплодируя, все смотрели в его сторону, словно привороженные мальчишьей задорной улыбкой, которая на миг осветила лицо капитана. Романиха ерзала на стуле и порывалась что-то сказать, но аплодисменты звучали очень уж громко и долго, и она смирилась.
В какой-то миг мне даже жалко стало нашу лупоглазую властолюбивую «бога мать», как иногда называли ее обработчики.
Закончилось собрание, как водится перед праздниками, раздачей грамот и премий под оглушительно бодряческую молотьбу туша.
Затем оркестр в том же составе переключился на вальсы и шейки…
Мы танцуем с Маринкой уже третий танец и не замечаем, что камбузницы дружно следят за нами. Вечер длится за полночь. И когда духовой оркестр, любимец помполита, заканчивает последний вальс, только тогда выходим и мы с Маринкой. Камбузницы давно ушли спать. Я в ударе, физиономия моя пылает, живые необъятные силы во мне ищут выхода. Горячей рукой я держу сухую шершавую ладонь Маринки, и мое состояние, видно, передается ей.
— Вот здесь я живу, Мариша, — я кивнул на дверь каюты. — Зайдем?
Мимолетное колебание, улыбка, и девушка быстро и неожиданно громко, как мне показалось, отвечает:
— Зайдем!
Я больше ничего не вижу и не слышу, кроме гула крови в собственных жилах. Юрка до четырех на вахте. Малыш и Лешка на смене. Мы заходим в темную теплоту каюты. Не зажигая света, я веду Маринку к иллюминатору, озаренному снаружи, как луной, бортовыми огнями. Садимся на диван. Я притягиваю девушку за плечи, нежно обнимаю и жадно целую в прохладные губы.
— Включи свет, Сева, — вдруг тихо говорит Маринка.
— Зачем? — удивляюсь я.
— Хочу смотреть на тебя.
И я почему-то послушно встаю и щелкаю включателем. Два плафона взрываются светом, он режет глаза, но мы все равно смотрим друг на друга. Обоим смешно — оба похожи на слепых котят. Я снова сажусь к Маринке, целую синие глаза с крошечными зрачками и смуглые теплые губы. Она отстраняется и говорит мечтательно:
— Расскажи лучше про Томку Серегину и про ее парня. — Маринка смотрит на свои часы. — Полтретьего!
Она встает с дивана. Напротив, на переборке, висит зеркало. Она приводит в порядок блузку и пепельно-голубые волосы.
Я подхожу сзади и обнимаю ее.
— Мариша, милая, — говорю тихо и умоляюще, — останься.
Но она ловко увертывается.
— Нет, что ты! Вставать через три часа.
— Маринка! — и я влюбленно смотрю на нее, отступающую к двери. — Не уходи, пожалуйста.
— Спокойной ночи, — ласково говорит она. И вдруг просто, по-дружески добавляет: — Не обижайся. Севка, До завтра!
Дверь тихо закрывается. Я выключаю свет, забираюсь с ногами на стол и надолго замираю, уставясь в иллюминатор…
Семь часов утра. Время у нас уже владивостокское. На горизонте с правого борта проблескивают родные маяки — входим в залив Петра Великого. Радио уже никто не выключает, и по судну, по коридорам и каютам, все утро празднично звенит музыка. Быстро светает. Снега на берегах почти нет, и алое солнце словно будит целый оркестр — медью отзываются сопки, покрытые маньчжурскими дубками. Это удивительные деревья — маленькие, невидные, обманчиво-слабые на первый взгляд, но одаренные непостижимой силой противостояния: над ними ревут свирепые тихоокеанские тайфуны, всю зиму их хлещут ледяные вихри, снежные бураны заносят их с головой, а они, не потеряв ни одного листа, встречают весну в звенящем боевом наряде.
«Персей» пришел в порт неделей раньше «Весны», и потому на пирсе Диомида, пестром от букетов и одежд встречающих, мы сразу увидели Сашу. Вернее, первой его увидела Тома (после Магадана она сразу вернулась на судно).
Сашка стоял в стороне, под портальным краном, и держал в руке огромный букет цветов.
«Весну» швартовали к причалу кормой, поэтому на юте было многолюдно и шумно. Швартовка большого парохода — дело долгое, нудное и бывает, когда у стенки тесно, затягивается на три-четыре часа. Уже встречающие, промерзнув на ветру, успевают объединиться и согреться, уже порхают через борт на пирс и обратно записки и кое-что посущественней (на веревках-выбросках), трижды обновляются и в конце концов редеют ряды на корме. Ухожу в тепло, в каюту и я. Возвратившись, вижу прежнюю картину.
Наконец подан трап…
Подхватывает и кружит меня живая волна встречи. Мне некого обнимать и целовать, а все же радуюсь и я. Сиротливость в какой-то миг цыпленком тюкнула в сердце и пропала.