Все, больше писать не могу. Бросает в сон.
14 августа
Проснулся — шторы задвинуты, но солнце бьет сквозь них напролом. Отдернул, и оно ворвалось ослепительной рекой, залило комнату, и я увидел, что я не дома. В душе, как флаг на ветру, затрепетал праздник, я вскочил с дивана и неожиданно почувствовал какую-то пустоту, неясный холодок внутри. И понял — это кончилось детство и вместе с ним кончилась юность. Ведь я прилетел на Дальний Восток работать!
Продолжаю уже поздно вечером. Утром отец не дал дописать, вошел и начал тормошить. Да и было уже не утро — двенадцатый час.
По-быстрому сделав зарядку и перекусив, пошел с отцом в город. Чудесный и, во всяком случае, ужасно необычный город — Находка, настоящая находка для человечества. Идешь, идешь среди домов обыкновенной вроде улицей, и вдруг прямо на дорогу выдвигается коричневая скала, совершенно дикий утес, который «мохом оброс», а еще — травой, цветами, деревьями. Это с одной стороны улицы, а с другой — обрыв и синяя бухта, а на горизонте чуть виднеются таинственные голубые берега и горы, «далекие, как сон». Мы свернули с дороги и зашли в скверик: клумба, обложенная побеленными камушками, песчаные дорожки, скамейка, каменный парапет. Оттуда виден весь залив. А называется он тоже очень необыкновенно — Находка.
Отец подошел и положил мне руку на плечо. Это здорово, когда у тебя есть отец, который вот так иногда, в хорошую, может, даже лучшую минуту жизни кладет на твое плечо тяжелую теплую руку. И не маленьким сразу чувствуешь себя от этого. Нет, просто — хорошо. Но я подумал о том, что целых четырнадцать лет из моих восемнадцати его не было рядом. Хорошая минута пропала, испарилась в облака. Он сказал:
— Эх, сынище, и заживем мы с тобой в море-океане!..
И тогда я ответил ему жутко ледяным тоном:
— А я в море, может быть, и не собираюсь. Посмотрю вот на него с горки и обратно поеду, на наш голубой Дунай.
Отец ничего не сказал. Рука его дрогнула и стала невесомой. Потом он убрал ее и медленно пошел вдоль парапета. Остановился метров через двадцать и так грустно-грустно стал смотреть вниз по склону обрыва, где узенькими, беспорядочно разбросанными террасками росли маленькие елочки, тонкие дубки и что-то вроде наших акаций. Ниже шла каменная стенка забора, ограждавшего причалы порта, смехотворная, казалось сверху, стенка, которую ничего не стоит, разбежавшись отсюда, с горы, перескочить, как детсадовский заборчик. Пароходы, стоящие у пирса, были большие, настоящие океанские суда, каких на Дунае не увидишь. И краны, сотни журавлей, клевали носами и, кружась на одной ноге, таскали из их трюмов авоськи с мешками, ящиками, бочонками, медленно так, спокойно, деловито. Здесь, над портом, на вершине горы стояла тишина, чуть звенящая, как где-нибудь на кукурузном поле или в дунайских плавнях. И только воздух, пронизанный солнцем, был здесь другой, голубой и подсоленный на вкус. Чувствовалось, что это дыхание океана, Тихого океана, о котором я столько лет мечтал.
— Пойдем, отец, — сказал я, проходя мимо него, и он сразу двинулся за мной. Я шел и чувствовал затылком его печальный, укоряющий взгляд.
— А где сопки? — спросил я равнодушно.
— А вот ты по ней шагаешь, сынок, — ответил отец.
И действительно, остановившись, я увидел, что мы идем по самой вершине горы-сопки, а дорога-улица скатывается по обоим склонам к домам города, впустившего эту сопку прямо в центр, как великанскую клумбу. Куда ни поверни голову, сколько видит глаз, переходят, плавно переливаются одна в другую, будто застывшие океанские волны, величественные сопки. На ближних растут нормальные зеленые деревья, а далекие покрыты манящим голубым лесом. Мне ужасно захотелось попасть туда сейчас же, и я сказал отцу;
— Сходим вон в тот лес?
— А почему?
— Что почему?
— Почему бы не сходить?
И мы оба рассмеялись. Мгновенно передо мной пронеслись картинки: мы бежим с отцом по густой траве, по цветам над Дунаем и по очереди кидаем с обрыва камешки в реку. Я совсем вроде малыш, а он здоровенный, сильный и красивый, совсем не лысый. Он кинул без очереди (хотел попасть в плывущую по течению корягу), и я кричу ему; «Сто ты свыляес, ну, папка!» А он в ответ: «Где?» Я показываю пальцем на бульку-всплеск; «Вон где, вон!» — «Почему?» — кричит он. «Сто поцему?» — я останавливаюсь. Он закатывается от хохота и бежит к кустам, с разбегу падает в кусты, и оттуда доносится мамкин писклявый голос: «Испачкаешь! Помнешь! Слон! Я же в костюме! Ай-ай, спасай, сыночек!» Когда я подбегаю, они целуются, а мамкина вышивка, натянутая на фанерное кольцо (она с ней никогда не расставалась), откатилась в сторону.