— Мамочка, милая, ну отпусти меня! Ну почему я такая несчастная?
Песня плыла по окрестностям, и простая, чистая мелодия брала за душу. Невозможно устоять перед морнами бродячего певца. Голос и гитара сливаются воедино; медленные, скользящие звуки завораживают, подчиняют себе, пробуждают неясные желания, мечты и уносятся вдаль, к горизонту.
В морнах Мошиньо, прославляющих жизнь со всеми ее страданиями, изливается тоска вечного пленника острова.
Мать вспомнила свою молодость. Ночи любви в Таррафале у Пшеничного Холма, на берегах Паула. Вспомнила танцевальные вечера минувших лет, и воспоминания захватили ее.
— Почему ты не пускаешь меня? Все считаешь меня ребенком? — молила Белинья.
Ну как противиться отчаянному желанию дочери? Как будто вернулась ее собственная юность и заговорила устами Белиньи.
— Перестань плакать, хватит! Пущу я тебя на бал, пущу. Но помни: с парнями Сонсента держи ухо востро, это такие пройдохи! Поняла?
На землю опускались сумерки, неся с собой жажду, готовность, предвкушение осуществимых желаний.
В эти поздние часы сверкающей ночи начинался бал в Зе-де-Канда.
В небольшом танцевальном зале, освещенном единственной лампой, яблоку негде упасть. Воздух густой и маслянистый, насыщен запахом нефти, испарениями человеческих тел, кислым теплом, вызывающим головокружение.
Появились местные парни: служащие, студенты лицея, имевшие славу донжуанов, — сумасбродные головы, которые при желании перевели бы город на осадное положение.
Мигелим приникает к соблазнительному телу девушки, их лица сближаются.
— Белинья, тебе здесь нравится?
— Да.
Мигелим обнимает ее еще крепче, шепча:
— Белинья, мне надо тебе кое-что сказать, слышишь? Слышишь, Белинья?
Юноша, все теснее прижимаясь к ней, заставляет девушку отклоняться.
— Ты слышишь? Я без ума от тебя. Мне надо тебе кое-что сказать.
Самба, румба, в перерывах — чай. Раздаются чьи-то выкрики, кого-то зовут, слышатся глупые шутки. Отличный бал!
Сама атмосфера зала порождала безрассудные желания. В эту ночь каждому хотелось делать все что угодно.
— Эй, давайте все курить! Сигареты всем девушкам!
Девушки предместий, привыкшие зарабатывать себе на жизнь, курили, закинув ногу на ногу, жеманно держа сигарету двумя пальцами, желая показать, что они знают толк в сигаретах и умеют пускать дым через нос. Белинья тоже выкурила сигарету, которую ей предложил Мигелим. Ей понравилось. Она была в восторге от этого чувства единения, острых словечек, которыми перебрасывались танцующие.
Это был иной мир, так отличавшийся от работы, залива, угля, от погрузки мешков под палящим солнцем на пристани.
— Какая музыка! Вы слышите, какая музыка!
Тела соприкасаются. Мелькают пары.
— Давай, парень, давай! — слышится время от времени жаждущий и чувственный призыв.
— Еще одну морну! Шевелись!
Парни теснее прижимают к себе девушек, тела обвивают друг друга.
— Белинья, я без ума от тебя. Без ума, без ума, слышишь?
От Мигелима исходило какое-то обволакивающее, коварное обаяние. Как уйти от него? Она не в силах противиться. Как приятен этот юноша с крепкими руками, бронзовой кожей, крупными губами. Почему ей все время хочется быть рядом с ним?
— Белинья, я поцелую тебя. Прямо сейчас, в зале.
— Нет, нет, осторожно, — с тревогой сказала она, но не отстранилась.
— Белинья, я поцелую тебя.
И поцеловал. Девушка вздрогнула. Какое бесстыдство!
Мигелим, надо сказать, был человеком опытным. Он разбирался в жизни, как люди, немало поколесившие по свету. Он чуть отстранился от нее и назвал голубкой. Белинья, сдерживая учащенное дыхание, чувствовала себя счастливой в объятиях этого парня.
— Белинья, я хочу тебе кое-что сказать. Скажу после этого танца.
— Ну, говори.
— Нет, это секрет. Давай выйдем отсюда, хорошо?
Девушка слушала нежные, возбуждающие слова и всеми силами старалась не поддаваться искушению. Ничего не получалось. Она чувствовала себя очарованной, опьяненной этим призывом, несшим гибель.
Танец кончился.
Парни, погруженные в приятную негу морны, захлопали в ладоши. Музыкантов вызывали на «бис».
Танцующие становились все ближе друг другу. Что это было? Музыка, которая вводила их в ласковый и греховный мир? Или что-то другое?
— Я поцелую тебя.
Зачем противиться? Зачем говорить, что все на них смотрят, что это неудобно? Зачем, если Мигелим так уверен в себе и лучше знает, как надо себя вести? Зачем, если все это так приятно, так безобидно? А может быть, это грех? Зачем сопротивляться и говорить «нет», когда звучит морна Мошиньо де Монте?