ому христианину нипочем не выдержать, точно порчу на нас всех напустили. Саосенте стал похож на выгребную яму. Участники похоронной процессии вынули платки и зажали носы, но смердило так, что никто не мог дольше оставаться возле гроба. С каждым порывом ветра запах становился все сильнее — прямо задохнуться можно. Никто уже не молился и не обращал внимания на покойника. Ньо падре Франсиско был в страшном смятении, чего с ним за всю жизнь не случалось, вы же понимаете, священники такие же люди, как и все мы. Падре то возводил глаза к небу, то опускал их долу, ведь его прямая обязанность — служить всем примером; чтобы ни произошло, он должен оставаться на своем месте и выполнять свой долг. Однако бедняга больше часа не вытерпел, в конце концов и он зажал нос руками, стал путаться в словах и запинаться, а пономарь перестал ему подсказывать, никто уже не молился, никто не обращал внимания ни на священника, ни на усопшего, что лежал в гробу, всех охватило отчаяние. Ньо падре Франсиско молча возвел глаза к небу и опустил их. Никто не догадывался, откуда эта вонь, это наказание божье. Похороны уважаемого человека превратились в карнавальное шествие, в клоунаду. И вдруг кто-то вспомнил о подобном происшествии на острове Санта-Лузия, эту историю у нас частенько рассказывали за бутылкой вина. Представьте себе, вонь исходила от тела ньо Лусио Алфамы, хотя и дня не прошло, как он умер. Видите ли, те, кто обмывал покойника, не сумели как следует прибрать тело, им было невдомек, что надо его плотно-плотно завернуть. Пока усопшего несли на кладбище, кожа от тряски лопнула, живот разошелся, кишки наружу, и ньо Лусио Алфама оказался в гробу весь в нечистотах. О, видеть такое и то ужасно, а уж пережить — и того хуже! Теперь сопровождающие шли впереди, потому что ветер дул им в лицо, а гроб с телом покойного, ньо падре Франсиско, его помощники и ребятишки с крестом и кропилом остались позади. Участники траурной процессии торопливо шагали вперед, спеша поскорее отдалиться от гроба. Им было не до приличий — падре Франсиско, молитвы, покойник никого больше не интересовали. В мгновение ока все смешалось, и началась кутерьма. Падре Франсиско не оставалось ничего иного, как спасаться бегством, бросив гроб с телом покойного на произвол судьбы. Он спешил присоединиться к остальным, но сопровождающие не захотели принять его в свою компанию и прогнали прочь. Молодежь — нахальные девчонки и развязные парни — мигом разбежалась кто куда. Не похороны, а горе горькое. Все попрятались по домам. На дороге остался один падре Франсиско в белом стихаре и красной накидке, а остальные исчезли. До кладбища дошли только священник и служки, падре поспешно осенил могилу крестом и удалился, гроб опустили в яму, засыпали землей, и лишь тогда падре Франсиско вернулся, чтобы совершить отпевание покойника. А что ему еще оставалось? Люди, которые сопровождали ньо Лусио Алфаму к его последнему прибежищу, говорят, долго болели — лежали пластом целых три месяца и четыре дня. Даже я, мои дорогие, никак не могла отделаться от этого гнусного запаха, он долго потом еще преследовал меня. И каждый день, стоило только сесть за стол, меня тошнило. До сих пор меня мучает совесть, что не проводила я как подобает ньо Лусио Алфаму в последний путь. Но даже ради спасения своей души я бы этого не смогла сделать. А кто бы вынес, скажите на милость, подобное испытание? Даже теперь, стоит мне только вспомнить об этих похоронах, к горлу подступает дурнота. Ты ведь бывала на Саосенте, Франсискинья, или нет? Я что-то запамятовала». — «Да, бывала, подружка, мне там делали операцию. Я слышала эту историю. Все об этом тогда говорили. Да, в таких делах надо соблюдать осторожность, надо хорошенько подготовить мертвеца, а не то могут возникнуть непредвиденные осложнения». Дона Франсискинья отлично разбиралась в этих вопросах, она нередко провожала в последний путь кого-нибудь из своей родни или родственников друзей — обмывала и обряжала их. Да, в таких делах надо быть осторожнее. Разговор заходит об умерших, о похоронах, а этот обряд требует уважения. Ньо Лусио Алфама был человеком почтенным, и потому подшучивать над ним не пристало. Нья Жожа сохраняет серьезность, но, если заглянуть в глубину ее глаз, можно заметить лукавые искорки, ей хочется чуть-чуть расслабиться, отпустить тормоза и снова начать очередной хвастливый рассказ, сдобрив его хитрой усмешкой. Ведь она такая живая, непосредственная, а эти печальные события происходили очень давно. Нья Жожа все еще пытается настроиться на торжественный лад и изо всех сил сдерживается, чтобы не ерзать на месте. На мгновение она замолкает, чтобы перевести дух, и проводит маленькой пухлой рукой с длинными пальцами по гладким и густым волосам, потом закуривает предложенную Валентиной сигарету, затягивается и с постным выражением лица (а как же иначе — ведь только что речь шла о похоронах!) начинает говорить, не умея, впрочем, скрыть своего удовольствия от этого занятия. «Вот я и твержу дочкам: «Девочки, когда придет мой черед отправиться в обитель святых угодников, вы должны меня хорошо подготовить. Мне понадобится кусочек ваты — вот такой», — она развела руками. И, потеряв над собой власть, неожиданно прыснула, и вот ее занесло, словно норовистого скакуна, она так и зашлась от хохота. Даже дона Жужу, всегда ровная и спокойная, не удержалась от улыбки, и, поскольку все уже высказались, нья Жужу вставила свое словечко: «Жожа, какой же это кусочек, это огромный кусок. Он для тебя чересчур велик». Жожа вызывающе: «Да, мне понадобится именно такой, а потом пусть меня хорошенько завернут в простыню, я не хочу, чтобы от меня воняло, когда гроб с моим телом понесут к месту вечного упокоения, — господи, помилуй. Когда я умру, надеюсь, что случится это лишь в глубокой старости, пусть меня как следует подготовят для погребения да еще залепят пластырем». Женщины больше не могут удержаться от смеха. Дона Жужу: «Да ты не в своем уме, милая, подумай, что ты такое плетешь». Мы с Валентиной с трудом сохраняем серьезный вид. Дона Франсискинья вступает в разговор: «Ой, Жожа, да как же тебе не совестно! Бедный ньо Лусио Алфама! Если б ему было известно в последний его час, что его ожидает после смерти, он бы умер от стыда». Жожа мгновенно утрачивает веселость. «Знаешь, подружка, пожалей-ка лучше детеныша саранчи, у него нет крыльев, чтобы летать, а ньо Лусио Алфаму жалеть нечего, он был человек добрый и образованный, слава господу, его дух витает теперь в звездном поднебесье. Мы должны уважать таких людей. И вообще нехорошо смеяться над покойником. Но получились вместо смеха слезы! Давайте оставим ньо Лусио Алфаму в покое, чтобы дух его не тревожил по ночам людей, дьяволу — фига, в испанское море, портулак, хвост черного кота, головой в море, спасение на земле». И, подняв правую руку, она сделала кукиш. Жожа открывает сумочку, достает флакончик с духами и душится — лицо, руки, за ушами, под мышками. «Подружка, мне все чудится, будто меня преследует эта вонь». Дона Жужу хвалит ее духи: «Какой приятный запах, Жожа! Очень тонкий аромат. Где ты такие достала?» — «Сестра Фаустина привезла из Америки. Витор обожает их. Этот парень тоже не выносит запаха чеснока и сырого лука и частенько берет у меня этот флакон, чтобы подушиться. Только скоро я это дело прекращу. Припрячу духи, не то Витор все на себя выльет. Кажется, он подцепил здесь, в Лиссабоне, беленькую девчоночку и так счастлив, что прямо весь светится. Уж этот Витор умеет показать товар лицом! Он теперь не выходит на улицу без тросточки, моется только хорошим мылом и душиться стал. Дона Жужу одобрительно кивает: «Ну и что же! Я сама неравнодушна к хорошему мылу. Впрочем, все женщины с ума сходят по хорошему мылу, хорошим духам, хорошей пудре и тальку — а уж этого добра на Саосенте хватает, контрабандисты доставляют сюда его в изобилии». Зеленомыски терпеть не могут дурного запаха, запаха пота. Они очень следят за собой. Их платья, шерстяные или нейлоновые, всегда выстираны, надушены. Ох уж эти ароматы! Дорогие духи, хорошее мыло — такое искушение для женщины, креолка на все готова, лишь бы раздобыть заграничное мыло. Прежде чем отправиться на вечернюю прогулку, она принимает прохладную или теплую ванну, припудривает кожу английским тальком, белье надевает самое тонкое, а платье — безукоризненно выглаженное и душится дорогими духами или одеколоном. Мои гостьи продолжают болтать. Нья Жожа возмущается: «В этих автобусах стало просто невозможно ездить, духотища, выхлопные газы». Настроение у нее снова изменилось, она уже больше не улыбается, не жестикулирует, перестала хвастаться и рисоваться. Нья Жожа разминает в пепельнице — изделие ангольского ремесленника — окурок сигареты, открывает сумочку и вынимает оттуда фотографию. «Вы только поглядите, что за причуды у глупого мальчишки». Дона Франсискинья берет фотографию, затем передает ее Валентине, Валентина — доне Жужу, а уж дона Жужу мне. Дона Франсискинья улыбается, и дона Жужу улыбается, и Валентина улыбается, и Жожа в свою очередь тоже не может удержаться от улыбки. Я с удивлением гляжу на фотографию. Женщины, все еще улыбаясь, обмениваются впечатлениями, а я разглядываю фото и никак не могу оправиться от изумления. С помощью черных чернил Витор превратил свою курчавую шапку волос в прямые, он старательно заштриховал волосы, и получилась пышн