В отличие от других домов в поселке, здесь на кухне не горел свет – никто не готовил блюда для завтрашнего пиршества, никто не вышивал последних стежков на детских нарядах. Мой приемный отец, Зефрам О'Рон, предоставил это остальным – отчасти потому, что не относился к уроженцам поселка, а отчасти потому, что мог заплатить за любую работу другим. Оба этих факта практически полностью характеризовали Зефрама: он был чужим в Тобер-Коуве и он был богат. Свое состояние он нажил, когда торговал в Фелиссе всем подряд, от мыла до корицы. Иногда он заявлял, будто принадлежит к числу самых богатых людей в провинции, а иногда – с угрюмым видом, – что всего лишь обычная мелкая сошка, каких много. Никто в поселке не знал настолько хорошо Южные земли, чтобы опровергнуть или подтвердить его слова. Так или иначе, денег у него было намного больше, чем у любого из местных. Это, впрочем, не означало, что он ставил себя в чем-то выше остальных. Многим своим удачам в делах Зефрам был обязан своей общительностью. Он умел очаровывать людей, не будучи обаятельным сам, – вы понимаете, что я имею в виду, причем не отличался чрезмерным многословием и не пытался показаться тем, кем не являлся на самом деле. Я часто наблюдал, как он беседовал с жителями поселка, покупая рыбу или нанимая кого-нибудь помочь отремонтировать дом. Каким-то образом ему удавалось быть на дружеской ноге со всеми, и после разговора с ним люди всегда уходили с улыбкой. Я много раз пытался ему подражать, особенно стараясь найти общий язык с Каппи, – но, видимо, она была более своенравной, чем те, с кем приходилось иметь дело Зефраму, поскольку мне так и не удалось преодолеть ее упрямство.
Зефрам О'Рон появился в поселке почти двадцать лет назад, вскоре после того как на Юге умерла его жена Анна. «Она заболела», – единственное, что он говорил по этому поводу, и, смею вас уверить, никто так больше ничего и не узнал. Каковы бы ни были обстоятельства смерти Анны, Зефрам сам превратился в живой труп. Он продал свое дело, покинул Фелисс и бесцельно бродяжничал, что-то неразборчиво бормоча, пока не оказался в Тобер-Коуве. «Я пришел посмотреть листья», – бормотал он. Действительно, краски осени привлекают к нашим берегам десятки лодок с туристами. Зефрам задержался у нас – может быть, потому, что падающие листья отвечали его тогдашнему настроению, или у него просто не оставалось больше сил, чтобы идти куда-то еще. Потом наступила неожиданно снежная зима, дороги занесло снегом, а когда вновь пришла весна, он уже достаточно ожил для того, чтобы придумать оправдание, почему ему не хочется уходить. Лучшим оправданием для него стал я. Он усыновил меня в середине того лета, а потом уже просто не мог уйти. Возможно, он был знаком с моей матерью и чувствовал себя чем-то ей обязанным. Может быть, младенец дал ему новый стимул к жизни; не исключаю, что он просто хотел остаться в Тобер-Коуве и воспользовался усыновлением, чтобы окончательно вписаться в местное сообщество. Не знаю в точности, зачем я был нужен Зефраму, а сама мысль о том, чтобы спросить его об этом, пугала меня, поскольку я не мог представить ни одного ответа, который не поверг бы меня в замешательство.
Дверь кухни была не заперта. Я счел, что мне повезло – даже спустя многие годы Зефрам по городской привычке часто поворачивал ключ в замке, прежде чем лечь спать. Еще в детстве я не раз говорил ему: «Это Тобер-Коув, здесь можно не опасаться воров». И тем не менее он все равно запирался на ночь.
Лет в пятнадцать; мне неожиданно пришла в голову мысль, что, возможно, его жена умерла вовсе не от болезни. Там, на Юге, богатые люди нередко становились жертвами преступлений.
Оказавшись в кладовой, я отрезал себе по куску хлеба и сыра. Зефрам предпочитал острый и выдержанный сыр, так как обожал задавать работу своим зубам, жуя твердый чеддер. Хлеб тоже был жестким, с добавкой ячменной муки. Я немного поел, утолив первый голод, затем сунул остатки еды в карман.
Почувствовав себя намного лучше, я направился к двери, когда до моего слуха из соседней комнаты донесся булькающий звук. Улыбнувшись, я прошел на цыпочках через темную кухню в боковой кабинет, воздух в котором был насыщен запахом книг – кожи и пыли, а еще пахло более дорогим и знакомым для меня – пеленками моего полуторагодовалого сына Ваггерта.
Колыбель с малышом стояла возле дальней двери, за которой находилась спальня хозяина дома. Я снова улыбнулся. Так как мы с Каппи были обязаны провести ночь на болоте, Зефрам добровольно вызвался посидеть со своим «внуком», и, хотя мой приемный отец усыновил меня, когда я был моложе Ваггерта, он вел себя так, словно ему прежде никогда не приходилось иметь дела с маленькими детьми. Где поставить колыбель? Если прямо в спальне – храп Зефрама может не дать бедному малышу заснуть; но если колыбель будет слишком далеко, может случиться, что дед так и не услышит отчаянного плача. Я представил себе, как Зефрам передвигает колыбель туда-сюда, бегая по комнате и проверяя, как доносится до нее и от нее звук, – подобным деталям он всегда придавал очень большое значение.
Уходя из дома, я опасался, что мой отец вообще не будет спать этой ночью, – но, видимо, беспокойство и усталость окончательно его измотали, поскольку сейчас до меня доносился его мирный храп.
Я осторожно поднял Ваггерта, взял чистую пеленку из стопки рядом с колыбелью и тихо вышел на кухню. После многих месяцев ухода за младенцем мне не нужен был даже свет, поэтому я в темноте уложил его на кухонный стол и перепеленал, все это время тихо шепча: «Тихо, тихо, мама рядом». И только прижав его к груди, я понял, что грудей-то у меня и нет.
Физически я оставалась мужчиной; у меня было все то же тело, которым я обладала с прошлого лета. Но внутренне – моя мужская душа покинула его, незаметно передав власть женской.
Если вы не тобер, все это довольно сложно объяснить и понять.
Патриарх учил, что все души обладают полом: у мужчин мужские души, у женщин женские. Исключение – новорожденный ребенок, обладающий двумя душами, мальчика и девочки, в одном теле, из которых каждые несколько минут проявляется то одна, то другая. Впрочем, в этом возрасте особых различий не заметно.
В первый раз, когда ребенок отправляется в Гнездовье, Господин Ворон и Госпожа Чайка осторожно забирают у него одну из душ, оставляя лишь мужскую в теле мальчика или женскую в теле девочки. С этих пор боги забирают одну душу и заменяют ее на другую каждое лето, меняя пол тела. Тела мальчиков получают души мальчиков, тела девочек – души девочек. Именно таким образом боги обеспечивают то, что мысли и поведение смертных соответствуют предопределенным склонностям того пола, к которому они в данный момент принадлежат. По крайней мере, так проповедовал Патриарх сто пятьдесят лет назад. С тех пор не один его служитель вынужден был признать, что это далеко не так.
В случае крайней необходимости боги могли позволить душе противоположного пола покинуть Гнездовье и временно вселиться в тело. Подобное произошло со мной, когда меня ударила ножом та женщина, – моя мужская душа пришла на помощь женской, и я победила в драке. К несчастью, моя мужская душа покинула меня не сразу, что привело к попыткам заигрывать с женщиной-врачом, не принесшим, впрочем, никому вреда. В любом случае, это отнюдь не было каким-либо извращением. Но с тех пор каждый раз, когда я пребывала в теле женщины, меня озадачивали некоторые вопросы, которые моя мужская половинка считала жизненно важными.
Не поймите меня неправильно – случаи, когда моя женская душа брала верх над мужской или наоборот, не были слишком частыми. Точнее говоря, сейчас был всего лишь третий случай в моей жизни. И всем было хорошо известно, что подобное никогда не случалось после Предназначения, – лишь с молодыми людьми, еще не выбравшими постоянный пол. Тем не менее почти каждый тобер испытал внезапную перемену пола по крайней мере раз в жизни, что бы ни говорил Патриарх; и теперь, когда я ощущала себя женщиной, я вновь без особого труда признала, что слова Патриарха далеко не всегда соответствуют истине.