Что еще было? Два недлинных юношеских романа с категорическим разочарованием. Конкурсный барьер экзаменов в аспирантуру Института изящной словесности, только перескочив который Алексей уразумел, что совершил почти невозможное. Ожидание встречи с ней, той единственной, в неизбежность чего он верил больше, чем в свое существование. И слабеющие голоса прошлого, которые доносили до него смутные черты его горячего деда.
В коридоре, сбрасывая на сундук под вешалкой тугую спортивную сумку, набитую книгами, Алексей замечал две старенькие шубки — плюшевую, когда-то лиловую, а теперь лысую, и другую, желтый воротник которой всегда поражал его грубостью и бедностью подделки под мех. А означало это вот что: сидят у мамы и пьют чай давние приятельницы деда и бабуси. Примерно раз в два месяца совершают они это, все более многотрудное путешествие и уже много лет — вдвоем.
Алексей пытался незаметно проскользнуть в свою комнату, которую отгородил книжным шкафом, но нет, мама засекла его. Начинался новый и опасный для него поворот в разговоре.
— Аспирант-то наш вовсе от рук отбился, — назидательно повышала голос мама. — Верите, два раза подряд домой под утро приходил. Я ему рассказываю о том, как один молодой человек попал в шайку, — и не слушает. А вечером снова собирается. Я ему: «Куда бы это?» А он так спокойно: «Знаешь, говорит, мы тут выяснили, что кассирша в десять часов по Васильевской улице выручку понесет. И решили выйти ее встретить…»
— Надо, надо непременно ему мозги почистить! — отзывался низкий голос.
Это обладательница плюшевой шубки Клавдия Игнатьевна, соратница деда по партизанщине в Сибири. Она, очевидно, хотела бы добавить еще что-то очень решительное и беспрекословное, как могла еще десять лет назад, когда вела в библиотечном институте курс научного коммунизма, да спохватывалась. Куда ей теперь, вон катаракта такая, что только с палкой и ходить…
— Кто пришел? Саша? — преувеличенно громко, как все глухие, осведомлялось бывшее колоратурное сопрано. Это подруга бабуси Нина Александровна, некогда певшая с ней в Тифлисском оперном императорском театре.
Мама смеялась и, как догадывался Алексей, наклонялась к самому уху Нины Александровны:
— Да не Саша, а Алеша! Але-оша!!
— Ах, Аленька! — догадывалась Нина Александровна. — Он что, уже из школы так рано?..
Мама без перехода брала самую печальную ноту:
— Бедная тетечка Ниночка! Совсем старенькая стала. Все на свете путает… А ведь когда-то пела партию Царевны Лебедь! И вот — ни голоса, ни слуха — ничего!
— Ну, это когда было… Еще до ее замужества, — гудела Клавдия Игнатьевна. — Я с ней познакомилась, когда она вышла за Вячеслава Михайловича и бросила сцену…
— Еще бы не бросить! Ведь он уже был без пяти минут генерал…
— А она всегда выглядела как генеральша!
— Да, да! — снова ликовал мамин голос. — Когда Вячеслава Михайловича назначили директором Неплюевского кадетского корпуса, никто ее иначе и не называл…
Необъяснимо как, но Нина Александровна постигала, что говорили о ней и ее муже.
— Ты, Клава, по-моему, и приходила его арестовывать. Где это было? В Оренбурге?
— Нет, Ниночка! — кричала подруга. — В Иркутске, в двадцатом…
Алексей хотел бы не слушать их — ведь каждый раз одно и то же, — но разговор помимо его желания въедался и мешал:
— Ты еще пришла с Павлом Андреевичем, а тот говорит: «Извини, Вячеслав, нам придется тебя арестовать!..»
— Папа всегда был очень корректным, — вставляла мама. — Ах, если бы Алексей унаследовал его интеллигентность…
Алексей морщился и включал купленный на аспирантскую стипендию чуткий немецкий приемник «Штерн». Эфир шелестел морзянкой, голосами, обрывками песен.
— Кто пришел? Саша? — перекрывая далекие голоса, откликалась Нина Александровна.
Странное дело! С десяти лет — с утра до вечера — жил по распорядку, строгому, словно железнодорожное расписание. Никуда не свернешь. Трепетал перед офицерами-воспитателями. В самоволке был только раз, да и то попался. В восемнадцать поступил на филологический, ходил в университет через день, готовился дома. А теперь, сделавшись аспирантом Института изящной словесности, появляется в его стенах лишь раз в неделю…