— Пишу о Суворове, — сказал он.
— О Суворове? Но ведь Суворов — завоеватель.
— Суворов — великий русский полководец, патриот… И потом… если бы не Суворов, — сказал мрачно Алексей Николаевич, — мы бы с вами не сидели в Крыму и не пили шампанского…
Потом, в своей комнате он перечитал написанное ночью.
Все ноешь, жалуешься. Страдалец! Да как ты смеешь! В конце концов ведь отсутствие несчастья и есть счастье. Только понимаешь это потом, когда тебя стукнет хорошенько. Дождешься, накличешь на себя настоящую беду. Лучше радуйся и благодари судьбу за то, что имеешь. Еще бы — пока что здоров, сил довольно, распоряжайся собой, как хочешь. Захотел — дернул в Крым; надоело — вернулся в Москву. Ишь чего — любви возжелал! Да сколько людей за свою жизнь узнают эту самую любовь?..
Сколько? Иногда ему казалось — ничтожно мало; иногда же — почти все. Он искренне недоумевал, видя, как молодой человек с нежным чувством глядит на свою некрасивую подругу. Она была похожа на большого — королевского — пингвина (несмотря на очки в золотой оправе, сползшие на кончик толстого носа), слегка сутулая, с кеглеобразной, расширяющейся книзу фигурой, большой нижней губой, составляющей с носом подобие раскрытого клюва, редкозубая. Он — вполне молодец, высокий, худой. Алексей недоумевал и даже завидовал от непонимания: как мог он ее полюбить? От невинности, что ли? Верно, первая в жизни, она и оказалась единственной? Или правда, что можно полюбить за душу — за доброту и внимание? Сам он признавал поклонение совсем другим, избалованным своей внешностью женщинам. И глазея по сторонам, огорчался: как много интересных мужчин вокруг и как мало, как ничтожно мало хорошеньких женщин!
Все, что у него было до Алены, он воспринимал как вынужденный компромисс, временную сделку. Он искал именно предмет для поклонения. Потому что ему необходимо было не быть любимым, а любить самому. Он даже тяготился, когда начинал чувствовать, что его любят больше, чем он сам.
В тот год, когда Алена исчезла вторично, судьба послала Алексею однокомнатную квартиру — как бы в вознаграждение за его долгие бытовые невзгоды. Ее оставила соседка, укатившая на целых полгода в Тбилиси к дочери.
Отдельная квартира! Инструкции были не сложны. Алексею разрешалось пользоваться диваном, но не трогать кровать, запираться на ночь помимо трех замков на огромный железный болт, каждодневно поливать цветы, и в особенности гигантскую китайскую розу…
В первый же вечер, разбирая кровать для заночевавшего Тимохина, Алексей обнаружил, что под каждый угол матраца предусмотрительной старушкой было положено для контроля по пустой коробке из-под конфет. Проверка не удалась, коробки были аккуратно вынуты. Но так и остались до приезда хозяйки на стареньком платяном шкафу.
Вместе с квартирой у Алексея появились девушки. Если бы любовь вызывалась добротой, верностью, лаской! Тогда по крайней мере одна была бы достойна любви — большей, чем Алена…
Она пришла с готовым прозвищем — Стекляшка и не обижалась на него. Трудно сказать, отчего ее так звали. Крупная, белотелая, настоящая блондинка. Да в ней и было что-то нордическое — русскую кровь разбавили немецкой. Может быть, ее так звали за спокойную деловитость, воспринимаемую как холодность? Скрупулезно выполняла она нелегкие обязанности медсестры в районной поликлинике, методично готовилась к поступлению на хирургическое отделение в институт (не смущаясь двумя провалами). А в жизни была безотказна, привязчива, добра до самоотверженности, угадывала каждое желание Алексея.
Он понимал: вот клад, вот сокровище, но вспоминал Алену, и чем дальше, тем чаще. Вытаскивал фотографии, полученные по ее квитанции, глядел на тонкое личико, видел ее глаза, слышал ее голос. За что любят? Ни за что. Впрочем, нет: за красивые глаза. А это уже нечто…
Когда упала южная — без вечера — ночь, погода резко переменилась, стих врывавшийся между горами в поселок ледяной норд-ост, успокоилось море. Алексей Николаевич разволновался, никак не мог заснуть, глотал таблетки, вставал, выходил на веранду: сон все не шел. Он сел к столу. В голове, то расслаиваясь, то соединяясь в зримо представляемые пласты, туманящие мозг, плыли эуноктин, супрастин, седуксен.
Он писал ей:
«У нас был открытый — «европейский» — брак.
Я не хранил тебе верность потому, что был разболтан и легкомыслен, и потому, что ты не была ласкова и горяча со мной.
Ты не была верна мне потому, что меня никогда не любила, и еще потому, что была столь же хорошенькой, сколь и легкомысленной.