Алеша очнулся от морока и дико закричал. Вскочил отец, поднял его на руки, бегал по комнатам, напевая: «Лейся да лейся, белое вино…» А он все искал, куда же девалась, где спряталась собака. И несколько месяцев после того его мучили кошмары, каких не мог бы придумать ни один сказочник: из стенного шкафа по ночам выползали немыслимые, чудища, заполняя собою квартиру, подбираясь к его кроватке.
Вот когда приобрел Алексей страх темноты и одиночества, преследовавший его до той поры, пока не бросила Алена…
«Алеша!
Это моя первая и последняя просьба. Пожалуйста, выслушай меня. Я пишу не потому, что мне тут плохо. Просто я знала (но была упрямой) и наконец поняла, что мы должны быть вместе. Наш развод был ошибкой, необъяснимой никем. Мне не хватает наших разговоров, прогулок перед сном и всей той жизни, которая была раньше. А я все еще живу ею.
Подумай серьезно, может быть, нам объединиться — для спасения друг друга. Но надо начать новую, совсем другую жизнь, полную уважения, снисхождения и понимания в отношении друг к другу.
Может быть, тебе хочется (тайно) начать новую жизнь? Это, конечно, заманчиво, но помни: и страшно. Ты снова будешь идти вслепую. Я вспоминаю рассказанный тобой сон, когда я шла, не видя, что впереди пропасть. Вот это и есть новая жизнь. Ведь надо привыкать к совершенно чужому человеку из непонятного тебе окружения, и в конечном итоге — нет ничего общего. Так получилось у меня.
Я готова снести все и заново переделать нашу с тобой жизнь. Но тут действовать возможно лишь вместе и сообща, а сначала все хорошо и серьезно продумать. Для себя я уже все решила. Я хочу быть только с тобой.
Он читал это письмо, удивляясь странной пустоте: ни радости, ни удивления.
Вечером ожидались гости. Сестра наконец переехала с семейством к Мудрейшему, и они хотели у него отметить это событие. Алексей взял авоську, вышел на улицу и, когда возвращался, нагруженный продуктами и пивом, его окликнула соседка по подъезду.
— Тебя можно поздравить, Алеша!
— Да с чем же? — не удивился, а испугался он.
— Ты же скоро станешь отцом!
— Это еще что за чудеса?
— Не притворяйся. Твоя Алена была у врачихи в поликлинике. И я сама от нее слышала: все идет прекрасно. Давно пора! Поздравляю от всей души!
Алексей сидел с мамой на лавочке, в курчатовском парке, ожидая появления всего тишинского семейства.
Теперь, оставшись один, он стал чаще и охотнее навещать мать и отчима, боль постепенно отпускала, — они переставали раздражать его. Правда, все еще торопился куда-то: ехал к ним — злился на шофера автобуса: «Чего чешется?»; приезжал и через десять минут не находил себе места, его снова тащило, но куда? Мама с детским простодушием старалась развлечь его, занять разговорами. Лена с мужем, дочкой и даже собачкой ездили на юг, оставив на Тишинке Мудрейшего, и теперь мама интересовалась:
— Как ты думаешь узнает нас Деська или нет?
Он механически отвечал, удивляясь тому, как улыбаются вокруг люди, как звонко раздается по парку детский смех, как ярко светит солнце, не давая тени даже пенсионерам, игравшим под липами в неизбежные шахматы.
— Смотри, идут! — преувеличенно радостно сказала мама.
Впереди трусила Деська — почтенная старушка в бакенбардах. За ней рассеянно шла длинноногая племянница Алексея, помахивая коробкой с тортом. Вышагивала Лена под ручку с гигантом-мужем, оба загоревшие, веселые.
А сзади, отстав шагов на десять, что было сил, бежал Мудрейший.
Отец! Он галопировал, сцепив за спиной руки и уронив голову на грудь. Уже не только пальцы, а все его тело содрогалось, мучимое болезнью Паркинсона. И аллея тотчас же явила Алексею чреду умирания плоти: от наивного и доброго поручика, украшенного боевым «Георгием», к мужчине в расцвете сил, военному инженеру второго ранга, который называл Алешу плюгашом, таскал на сильной шее и вызывал благоговение новенькой, пахнувшей кожей кобурой и тяжелой литой командирской пряжкой и уже — ближе! ближе! — высокий и еще стройный подстарок в английской рыжей шинели у паровоза, провожавший Алешу из отпуска в Курск, в Суворовское училище; наконец, беспомощный старец с полупотухшим взглядом. Он медленно бежал через парк, неся в себе все прежние образы, словно некий неумолимый фотограф раз за разом вытаскивал из ванночки с проявителем снимки одного и того же лица через промежутки в двадцать лет. Исхудав до девяноста килограммов (таким он был только в плену, работая в каменоломнях), отец утратил сходство с медведем.