В маминой квартирке, в большой комнате с очень низким потолком, где от прежней, довоенной тишинской жизни остался лишь портрет прабабки, написанный маслом каким-то крепостным мальчиком, по преданию ставшим затем знаменитостью. Мудрейший долго приземлялся, подобно аэростату, переливаясь плотью в тонкой старческой оболочке. Он скатывался с низкого дивана, его обкладывали подушками, и вот уже гигантским младенцем, с подвязанным слюнявчиком, он принимался за обед. Ленин муж, как всегда, поражал отчима количеством съеденного, а Алексей с Колей опорожняли бутылку «Московской», вызывая неодобрительное мурчание Мудрейшего:
— Да вы стали настоящие пьяницы…
Он оживлялся только, когда разговаривал с ухаживающей за ним Леной, начинал вспоминать:
— Неужели забыла? Как я привез мешок продуктов? Да не может быть! Ведь голодали. Помнишь в тридцать третьем?..
— Папа! — корила его Лена. — Ведь меня еще на свете не было…
— Тьфу, черт! — виновато улыбался Мудрейший. — Это я тебя с Валентиной спутал…
После чая полагался домашний концерт, в котором участвовал Коля со своей молоденькой женой, Ленин муж, испускавший неуправляемые звуки чудовищной силы. Мудрейший рассеянно следил за ними и, казалось, отсутствовал. Сострадая ему, Валентина отзывалась из-за пианино:
— Николай! Ты нам споешь что-нибудь?
Теперь е г о просили спеть!
— А что? — слабо, даже с недоумением произносил он.
— Да хотя бы «Птичью свадьбу»…
Она взяла один знакомый аккорд, другой: «В лесу стоял и шум и гам, справлялась птичья свадьба там! Тир-лим-пам-пам, тир-лим-пам-пам, справлялась птичья свадьба там…» Когда-то это была коронная шуточная песенка отца. Мощный голос и дар характерного актера позволяли с блеском разыграть беззаботный мюзикл. Слушателю являлись грач-жених и невеста — утка с хохолком, курица, которая всю ночь мечтала, «как грач амурится», соловей, ревновавший утку, дрозд-остряк, любитель коньяка; танцевали вальс кулик и томная гагара, а затем — гвоздь номера, — отец исполнял с пением за чижика и невесту моднейший танец двадцатых годов: шимми-шимми.
Отец вздрогнул, дернулся, исчез туск в его глазах. Он приподнялся, тут же откачнулся на диван, но могучая рука Коли снова утвердила его на ногах. Он с надеждой оглядел всех, подался вперед.
Нет, даже не голос, а слабое дребезжание, в котором не угадывалось ни единой музыкальной ноты, вырвалось у него. С немой мольбой посмотрел он на Валентину, та взяла аккорд тоном ниже, Мудрейший снова не попал в такт, как в уходящий поезд, и вслед ему испустил жалобный и безнадежный стон. Он беззвучно плакал, колеблясь своим все еще большим телом. Коля и его жена отвернулись. И с приступом внезапной нежности, жалости и сострадания к отцу Алексей увидел, что плачет и отчим.
Они нашли друг друга, два старичка, и отчим повел отца к дивану.
— Ну перестань, Николай, перестань, — уговаривал его отчим, а Мудрейший бормотал в ответ:
— «Тир-лим-пам-пам, тир-лим-пам-пам… Справлялась птичья свадьба там…»
И уже не было ничего, разделявшего их: все соперничество отпало в этот миг, и тринадцать лет брака одного, и тридцать лет другого слились в единую и двойную нить жизни, которая, истончаясь, готова была прерваться.
Устроившись на диване, Мудрейший неподвижно сидел и, казалось, снова отсутствовал, был где-то далеко-далеко. И разговор, было потухший, постепенно затлел, вырвался и закружился над столом, как пламя, таившееся под пеплом. Мама вспомнила Смоленск и как отец прекрасно пел ямские песни: «Аль опять не видать доброй красной доли…», «Устелю твои сани коврами», «Ну, быстрей летите, кони…»
Она взгрустнула, помянув умершего в нежном возрасте сына, а там перескочила на детские годы Алексея, порадовалась тому, какой он был спокойный, послушный и какой одаренный.
— Вот только в любви не повезло, — вздохнула она. — Я уже и не мечтаю, что понянчу от тебя внука…
И началось неприятное Алексею и неизбежное обсуждение его бед, в которое включились все — все, кроме Мудрейшего.
— Мужик! Как ты можешь так переживать! — кричал Ленин муж.
— Неужели ты ее примешь? — с нескрываемой злобой к Алене спросил брат.