— Нет уж, мой милый, в вашем гастрономическом палачестве я участвовать не намерен, — ответил Тимохин и ушел к книгам.
— А? Ну, каков! — восхитился друг.
И они с Алексеем выпили здоровье Тимохина бутылку белого грузинского вина и заели сыром.
— Великий человек! — оказал издатель. — Вот, братец! А ведь за всю жизнь и выпустил всего-то одну книжку в мизинец толщиной…
— Ну зато мы с тобой восполняем пробел, — вставил Алексей. — По книжке в год печем…
— Но что ни скажет — драгоценность! — не слыша его, продолжал друг. — Алмаз, братец! Диамант! И ведь как беспощаден! Только от него и можно услышать о себе правду. А кто сегодня выдержит эту полную, последнюю правду о себе? Только мы с тобой, братец… Я ведь за ним все записываю. Знаешь, что он о тебе недавно сказал?
— Что же?
— Только ты не обижайся, братец!
— Чудак ты, право! Когда ж я мог обидеться на него!
— «Алексей может писать, только бегая по краю помойки!..» А? Каково, братец? Да другой на нашем месте после таких слов пошел бы и повесился! А мы?..
— Только не мы с тобой, — подыграл ему Алексей, уже чувствуя приближение душевного всплеска, когда искренность и театральность, соединившись, давали ему тот разбег и полет, за который его так любили в застолье. — И что, скажи на милость, наша с тобой писанина перед этим чудесным столом, перед этими свежими раками! Да я и Рафаэля на них не сменяю!
— Ах, братец, до чего я тебя люблю за твое проклятое бытовое декадентское обаяние! — поцеловал его издатель. — Так еще по стаканчику?
— Пора звать Павлика, — возразил Алексей, извлекая из кастрюли красные хитиновые гроздья и посыпая их травкой.
— Так и есть, уже не удержались! — появился в кухне Тимохин. Он стоял в любимой позе, заложив руки в кармашки жилета и слегка расставив короткие крепкие ноги.
— Если здоровье позволяет, отчего же сдерживаться, — мутно улыбнулся издатель. — Говорят, голова болит, сердце стучит. Я, братцы, и не знаю, что такое сердце, и где у меня печень! Это мне ни к чему!
— Ну, если Алексей здоров, то ты, мой милый, патологически здоров, — устраиваясь за столом, сказал Тимохин. — Настоящее бегающее бревно!
— Вот это сказал! — привстал с табуретки друг. — Нет, сегодня же, как проклятый Акакий Акакиевич, все запишу! Как гвоздь забил! Правда, истинная правда!
— Так уж вы нуждаетесь в правде, — усмехнулся Тимохин, чуть выпятив нижнюю губу. — Человек чаще всего способен понимать о себе правду лишь в форме самой грубой лести.
Издатель поперхнулся, высасывая рачью клешню, и отхлебнул для успокоения пива из немецкой глиняной кружки.
— А как же тогда писать? — задал риторический вопрос Алексей уже приятно затуманенный вином и пивом. — И нужно ли писать обо всем. Я знаю о близких людях такое, что, кажется, бумага не выдержит этого, задымится, затлеет…
— Жизнь и страшнее и прекраснее, чем ее изображают, — лениво сказал Тимохин, положив себе на тарелку ломтик швейцарского сыра. — Ты, например, танцевал с манекенщицей, а твой отец лежал в морге. Что ты, злодей? Нет, обыкновенный человек. Ты и любил его не больше и не меньше, чем другие дети своих отцов…
— Ты жесток, потому что говоришь правду, — ответил Алексей и задумался.
Когда отец умер? Не тогда, когда Алексей увидел его лежащим с подвязанной челюстью. Н а ч а л о умирания было много раньше: ветшая и разрушаясь, отец приучал к мысли что скоро умрет. И все-таки, все-таки физической способности сразу воспринять его смерть у Алексея не оказалось. Нехватка отца, ощущение того, что его уже никогда не будет пришли потом, вместе с осознанием своей неоплатной вины перед ним, когда долгими ночами, тщетно пытаясь заснуть, Алексей шептал: «Прости, прости меня, и дай тебе бог царство небесное…» Только тогда он начал мучить и казнить себя за все — и за то, что отказался взять старого отца к себе, и за то, что пьянствовал в дни после его кончины. 5 марта отец умер, а 8-е, женский праздник, Алексей провел с Инной в шумной и веселой компании. Он казался себе необыкновенно ловким, сильным, крутил манекенщицу, пьяно улыбался, но где-то на дне сознания ясно различал отца, лежащего на холодном каменном столе, так что, потом, придя в морг, вспомнил, что видел его именно таким: со странными трещинами, идущими от заушин к затылку — от трепанации, проделанной студентами-практикантами. Никаких орденских знаков у отца не нашлось, все куда-то подевалось в безалаберной тишинской квартире. И к дешевому суконному пиджаку прицепили единственную сохранившуюся медаль — «За победу над Германией» с профилем Сталина. Друзья не дали Алексею нести гроб, мама с отчимом и родными шла позади.