Готовился школьный вечер, который для «спецов» был событием особым. Все, что должно было произойти на нем, — и торжественная часть с вручением грамот отличникам спорта, и концерт самодеятельности, и, конечно, танцы, — подчинялось одному: демонстрации взрослости.
Мы с Феликсом возвращались с уроков обычно вместе, так как жили рядом — он в Волковом переулке, я на Тишинке.
— Так не хочется никого приглашать из старья, — немного рисуясь, говорил он. — Давненько не случалось ничего романтического…
А я был в отчаянии. Чем мог похвастаться я? Разве что воспользоваться благосклонностью Зины и позвать ее? При моем идущем от невинности максимализме она, признаться, вызывала во мне не больше чувств, чем наша учительница танцев. Но было совершенно необходимо доказать, что я достоин перейти из низкого сословия «хазар» в благородную корпорацию «спецов».
Зина согласилась пойти со мной на торжество, как только я позвонил ей, и спросила:
— А народ у вас интересный?
В ответ я рассказал о светском льве Феликсе Лодыжкине, нашем соседе.
— Что, если его разыграть? — оживилась Зина. — Вызвать на свидание. А ты пойдешь и проверишь…
Затея увлекла меня и, признаться, из побуждений довольно низменных. Мне было приятно околпачить Феликса именно там, где он знал больше меня. Я дал Зине телефон Лодыжкина и перезвонил ей через пяток минут.
— Побежал как миленький! — торжествовала Зина. — Назначила встречу на Георгиевской площади. Назвалась червонной дамой, которую он покорил по гроб жизни. В общем, сказала, что его будет ожидать в сквере знойная женщина…
При входе в сквер меня обогнал запыхавшийся Феликс. Он был павлин павлином: гимнастерка увешана всевозможными побрякушками, среди которых выделялся огромный латунный бомбардировщик на цепочке. Из блестящей латуни, в нарушение формы, была изготовлена и окантовка погон.
— Куда так чешешь? — крикнул я.
— Потом расскажу! — сбивая дыхание, бросил он. — Необыкновенное приключение!..
Я дал ему помучиться полчаса, а потом подошел, присел рядом с ним на скамейке и невзначай обмолвился:
— Кстати, тебе привет от червонной дамы, она же знойная женщина…
Феликс надулся и сузил без того свои маленькие глазки, а потом сказал:
— Если бы это сделал кто-нибудь другой — схлопотал бы он у меня по тыкве!..
Меня он, правда, выделял с первых же дней учебы в спецшколе, и скоро завязалась у нас, при всем нашем несходстве, что-то вроде дружбы. Я не бывал ни разу в его компаниях, но заходил к нему в гости в Волков переулок, мы обменивались книгами, спорили о Стефане Цвейге и Фейхтвангере, которыми тогда увлекались, и читали друг другу свои стихи: он — ницшеански дерзкие, я — байронически мрачные:
И моя мировая скорбь, и горделивое его ницшеанство, и наши стихи — все это было неизбежной данью юношескому романтизму и шло от чистоты душевной и душевной невинности. Ибо и Феликс, с его романами, Вертинским и «Шерри-бренди», был чист и девствен душой, как и я. И все наши скорби развеялись очень скоро, легко и бесследно вместе с первыми испытаниями жизни.
А вечер удался на славу. Ведущий торжественной части отслужил свою обедню, комсорг прочел отрывок из романа «Как закалялась сталь», а старшина роты спел «Сормовскую лирическую»: «И скажет: «Немало я книжек, читала, но нет еще книжки про нашу любовь…»
В просторном фойе пробовали инструменты, готовились к самой ответственной части вечера музыканты — наши же ученики. У стен скапливались парочки. Феликс в своем парадном наряде, сверкая латунью, стоял в обособленной группе — вместе с другими «асами», крашеной брюнеткой и бледным молодым человеком в хорошем гражданском костюме. Присутствие штатского было уже вопиющим нарушением спецовских законов, но, видно, львам, только не морским, а светским, дозволялось все.