Николая поражало бескорыстие друга. Но недолго. До первой сессии, которую Печенкин с грохотом завалил. А так как у него тянулись хвосты еще с прошлого года, модник был условно исключен. Замотанный своими зачетами и подготовкой к конкурсу чтецов, Николай столкнулся с Печенкиным у входа в аудиторный корпус на Моховой.
— Откуда и куда? — крикнул он на бегу.
Печенкин схватил его за пуговицу и уже не отпускал.
— Из деканата… Мать прикатила… Объясняет, уговаривает начальство… А те твердят одно и то же… Разрешение на пересдачу дано… Пока не ликвидирует хвосты, не может быть разговоров о восстановлении… А как я их ликвидирую, если на все мне дают десять дней! Одна курсовая по словацкому языку недели две отнимет… А тут еще висит прошлогодняя — по истории журналистики!
Печенкин готовился стать журналистом-международником и изучал западнославянские языки.
— Ну, история журналистики — дело понятное, — неосторожно откликнулся Николай. — Можно взять пушкинский «Современник» и такую курсовую откатать! А вот словацкий язык для меня темный лес. Впору к Зализняку обращаться…
Зализняк был признанным чудом лингвистики, уже на втором курсе филфака восхищавшим профессоров необыкновенными способностями к языкам.
Печенкин почмокал и уже бодрее сказал:
— Значит, так: сегодня вечером ты у меня в гостях — поговорим о прошлогодней курсовой.
Два дня безвылазно сидел Николай в уютной комнате Печенкина. Два дня, обложившись трудами Благого, Бонди, Бродского, Цявловского, Щеголева, он копил факты, цитировал, сопоставлял, выстригал все, что касалось Пушкина-редактора и его журнала. Два дня Печенкин заботливо ухаживал за ним — поил, кормил и даже забавлял, рассказывая в коротких антрактах сочные истории из своей жизни.
Трудясь над курсовой до соли в спине, Николай обратил внимание на одну особенность в лице друга: очень толстая верхняя губа, вместе с большой нижней составляли единую присоску. Он уже тогда начал постигать, что между лицом и характером существует непростая, но жесткая связь. Иногда ему даже казалось, что лицо если не определяет, то предопределяет характер. Перед ним был клейкий резиновый патиссон, цепко присасывающийся — не отдерешь. Печенкин блестяще подтвердил это, выдоив самого Зализняка. Он увез его к знакомым на дачу, спрятал на трое суток ботинки полиглота, и тому не оставалось ничего другого, как написать этюд о западнославянских языках.
За «Пушкина-редактора» Печенкин получил «хор», а вот курсовая по словацкому языку новизной и оригинальностью концепции покорила преподавателей и была признана лучшей. Его не только восстановили на факультете, но, принимая во внимание безупречность анкеты, поощрили поездкой на практику в Братиславу…
Однако и в недолгом марафоне к станции метро «Белорусская», и в путешествии на подземке, и в перебежке к Киевскому вокзалу Николай ни разу не позавидовал приятелю, думая только об одном: у него в квартире спит Запятая! Он ворвался на перрон счастливый, с глупой улыбкой, когда Печенкин уже озабоченно топтался рядом с проводницей, перед экспрессом с непривычными, горбатыми «Wagonlit».
Печенкин, пахнущий армянскими сигаретами и дорогим крепким одеколоном, обнял его и растроганно сказал:
— До встречи через месяц… Это будет напоминать тебе обо мне…
С наклеенной на картон фотографии на Николая глядел модник собственной персоной: велюровая шляпа, верблюжье пальто и томный полуоборот лица. Николай перевернул снимок и прочел: «Я твой вечный и благодарный должник…»
Пряча фотографию в карман, Николай наткнулся на ключ и снова заулыбался — глупо, во весь рот.
— Что с тобой? — подозрительно спросил Печенкин. — Ты излучаешь такую радость, словно в Братиславу едешь вместо меня!
— Что твоя Братислава, — отозвался Николай. — Если бы ты знал, какое чудо заперто у меня вот на этот ключ!
Главреж обновлял репертуар. Актерам была роздана машинопись пьесы «Урановый стержень».
— О чем? — спросил Николай Константинович.
— Очень актуально по тематике, — ответил главреж. — О моральном климате на атомной электростанции. Представляете? Какой простор для сценического воплощения! Какая глубина психологического подтекста! Рутинер-директор отстал безнадежно от жизни и…