Поздно вечером, возвращаясь от своего руководителя-актера, который давал ему последние напутствия, Николай, с легким хмелем в голове, сделал крюк и завернул к Печенкину. Он долго звонил в дверь — никто не отзывался. Но знакомое окно в бельэтаже было неясно освещено ночником, ронявшим красноватый, смутный свет. Кто-то двигался в глубине комнаты, отгибал угол тяжелой шторы, всматривался в черноту двора.
Николай хотел было окликнуть друга, но звук застрял, остановился в горле. Он почувствовал, что одно подозрение делает невозможным ни говорить с Печенкиным, ни видеть его. Николай медленно поднял с асфальта обломок кирпича, подбросил на ладони. А вдруг все его обвинения напрасны? Как тогда он будет глядеть Печенкину в глаза? Нет, нет!..
Он выронил кирпич и нехотя, непрестанно оборачиваясь, пошел прочь со двора, долгим путем на свою Тишинку. Как всегда, после одиннадцати ключу дверь не поддавалась: отец подпирал ее на ночь палкой. Николай долго вертел рукоятку механического звонка, пока не подошла с ворчанием Верка. Он прошел, не зажигая света, только ударился в коридоре о таз, оставленный отцом, лег на свою тахту и стал глядеть в черный потолок, пересекаемый тенями последних трамваев. Началась бессонница.
Голова жадно пила звуки — всю ночь. Напрасно Николай укладывал ее, делая вафельку, меж двух подушек. Напрасно забил в уши по ватному пыжу. Неотступно кувыркались имена наполеоновских маршалов, второстепенных героев Куприна, пушкинских любовниц и намертво вбитые в школе названия столиц Центральной Америки: Гондурас — Тегусигальпа, Никарагуа — Манагуа, Сальвадор — Сан-Сальвадор, Коста-Рика — Сан-Хосе… Голова пила звуки. И достаточно было проснуться одному из двух лифтов и с негромким скрежетом поползти вверх по своей шахте, как звук дрелью стал входить в ухо…
Наутро, оформив документы в студии МХАТа, Николай зашел в соседний дом, в свою парикмахерскую. Через стекло он увидел, что Судариков занят клиентом, а вглядевшись, узнал Печенкина — великолепного, в сером мышином шерстяном костюме и красном галстуке-бабочке. Николай вошел в парикмахерскую и закрыл рукой левый глаз, унимая задергавшееся веко. В кресле, рассматривая прошлогодний «Крокодил», сидела Запятая. Она успела поднять глаза в тот самый момент, когда он повернулся и не вышел, а выбежал на улицу.
Дня через три, когда Николай сидел один в квартире, он услышал очень тихий, но явный стук, так волновавший его, что уши мгновенно шевельнулись. Кулачок прочертил трассирующую линию вдоль стены, потом раздался журчащий звонок: раз, другой, третий… Николай, весь вытянувшись в струнку, стоял у двери. Запятая потопталась, не решаясь больше звонить, и тихо-тихо пошла вниз…
Николай Константинович встретил ее и узнал тотчас, хоть и не виделись они лет пятнадцать.
Она была миниатюрна, все еще хорошенькая, с крупными глазами, маленьким подвижным носиком и большим ртом. Рядом шли два пацана и крепкий муж-моряк. «Да, вот, может, она-то и дала бы мне то счастье, которого я не имел…» — подумал Николай Константинович.
Они незаметно кивнули друг другу и разошлись в бесконечном людском океане.
Маленькая Наташа
Она мала ростом, очень кругла лицом, полногруда, широкоплеча, но не толста. В улыбке, открывающей мелкие зубки, носик ее становится еще острее и еще округлее — подбородок. Работает она в административно-хозяйственном отделе какого-то управления с зарплатой семьдесят рублей, числится садовником, но выполняет обязанности курьера: бумаг год от года становится все больше, и штатные курьеры с ними не справляются.
Живет она за городом, тратит на дорогу в один конец полтора часа, занимает с мамой, больной сахарным диабетом, предпенсионной, одинокой, полдомика, выстроенного трудным честным путем. Раньше я удивлялся, как на скромные доходы железнодорожной служащей можно было отстроиться, но, когда увидел их жилище, все понял. По пестроте материала — кирпич, фанера, доски, жесть, по четкости границ пристроек видно было, как возникла сперва одна комнатка, как к ней затем, по прошествии почтенного времени, присоединили другую, поменьше, как, наконец, утеплили и обратили в кухоньку коридорчик.
Домик ее имеет трехзначный номер и стоит на бесконечной улице, протянувшейся вдоль железнодорожного полотна чуть не до самой Москвы. Зимой и летом, днем и ночью идут мимо составы: идут товарняки, электрички, поезда дальнего следования. Она уже не замечает их, их грохота, не просыпается от тепловозных свистков, а вот тиканье ходиков ее раздражает, и, когда мама в ночной смене, она идет в ее комнату и останавливает маятник. Если на дворе мороз, подтапливает дровами круглую печку, долго, остекленевшим взглядом смотрит на пламя, отсутствуя душой, — словно засыпает с открытыми глазами. Потом, спохватившись, что уже поздно, спешит к себе, на узкую, переделанную из топчана тахту, над которой висит нарисованное ею цветными карандашами изображение киноактера Олега Видова.