Поэтому отец и не был в восторге, что они с Анжелой живут здесь. Но им хотелось хоть иногда чувствовать свою независимость как семьи.
Над мокрыми проваленными крышами кружились вороны, которые отсюда казались чёрными точками. На берегу конкуренцию им составляли чайки, а над морем ворон и вовсе не встретить. Но город принадлежал именно этим наглым чёрным птицам. Их тут почти не убивали на еду, как на материке, вот они и обнаглели.
Не то чтобы не было надобности – голодные в городе имелись – просто добывать птицу тут не любили. Гвардейцы в таком мясе не нуждались, а у простых людей оружия не было, даже пневматического. Не разрешалось. Убивали только голубей, но они редко спускались на землю, а карабкаться за ними на верхотуру – чердаки и крыши, – рискуя провалиться и упасть, был готов на Острове далеко не каждый. Обленились. Наверное, потому, что жили тут всё-таки более сытно. А многие ещё и зарплату получали. Почти как раньше. Хоть и едой. Пусть и немного, только чтобы не умереть.
«В этом плане почти ничего не изменилось», – говорил кто-то из старожилов.
Так и жил этот диковинный осколок прошлого. Остров Петербург. Который раньше назывался Васильевским островом и был малой частью второго по величине города страны. Жил под защитой своих каналов-проливов… И, конечно, гвардии.
А за Невой был уже Петербург Большой.
Чего у города не отнять, так это красоты. И это касалось и живого, и мёртвого. Всё, что Молчун видел до этого (а видел он многое), в подмётки ему не годилось. Много раз в своих поисках древностей он залезал в других городах в чудом сохранившиеся здания музеев. Но внутри не находил ничего интересного, кроме пыльных глиняных горшков, которые он бы и сам мог слепить, и старых заплесневелых чучел, потерявших всякое сходство с животными, которых они изображали.
А тут каждая улица – как выставка, и каждый дом – как экспонат!
В любом подъезде можно найти целое собрание вещей, которым в день начала Войны было уже по восемьдесят, а то и по сто лет. Картины, пианины, канделябры, портьеры, шифоньеры и много тому подобной интересной дребедени. И это только в обычных домах. А в разных дворцах, театрах и учреждениях… где расписные потолки… хоть и основательно попорченные, где огромные люстры (упадёт такая, и сразу человек двадцать раздавит!) и мозаичные полы…
Кое-что уже было трухлявым и гнилым. Но можно представить, как всё это шикарно выглядело когда-то.
Да и сама архитектура… Конечно, и на материке в районах подальше от центра Питера, и даже здесь, на Острове, стояли и обычные дома – типовые, из бетона, похожие как близнецы. Они назывались когда-то новостройками. Но взгляд пленяли именно древние, штучные. Которых в других городах не увидишь.
Да и кроме антикварных домов, в Санкт-Петербурге хватало того, на что можно поглазеть.
Площади, где могли бы стоять десять тысяч человек плечом к плечу. Громадные пустые набережные, где сразу представляешь пришвартованные корабли: и железные – с трубами и колёсами, и деревянные – с мачтами и парусами. А на берегах Невы и огромного залива стояли колонны, типа античных, и каменные львы сидели, как часовые. Ступени спускались прямо в воду, украшенные гранитными шарами, а со стенок набережных смотрели и скалились рельефные львиные морды. Прямо Древняя Греция с Римом. И всё одето в мрамор или в гранит… из которых, как Молчун думал раньше, только памятники на кладбищах делают.
Это место и было одним большущим памятником. И кладбищем, старым некрополем, тоже было. Но это уж – как везде.
Закат медленно догорел. Они с Анжелой сидели в спальне, которая была раньше частью небольшой квартиры прежних людей. Вроде бы тут когда-то жили студенты, имевшие семью. Все остальные комнаты вдоль длинного коридора, кроме этой, были закрыты, и на многих дверях висели ржавые цепи или были нарисованы предупреждающие знаки. Некоторые были просто заколочены. Никаких особых опасностей там, конечно, не было, кроме гнилого пола и балконов, которые при вставании на них могли очень быстро доставить человека вниз, но далеко не в целом виде.
Потрескивали – а иногда и просто хлопали – дровишки в железной печи, труба-дымоход которой была выставлена на улицу через окно. Половина его была заделана фанерой. Иногда даже летом приходилось топить.
На блюде лежали нарезанная кружками колбаса, мелкие яблоки, буроватый хлеб и пирожки с ливером. Чьим ливером – неясно, но для своих повар трактира не стал бы халтурить. Вряд ли кошка. Много ли в ней ливера-то?