Во время войны Иван Клима был еще мальчиком, он родился в 1931 году. И почти через двадцать лет после окончания войны Иван Клима написал произведение с таким накалом осмысления военной катастрофы в судьбах людей (со всеми вытекающими из нее многолетними последствиями), будто интенсивность военных переживаний в нем год от года только нарастала. Очевидно, так оно и было на самом деле. Чем больше писатель узнавал жизнь и постигал ее закономерности, чем больше задумывался он над тем, как происходят подобные катастрофы, тем интенсивнее чувствовал необходимость охватить всю широту вопросов, тем острее познавал цену непредвзятого критического мышления, не останавливающегося ни перед какими сомнениями.
Ход мысли автора, как мы видели в романе, довольно прост: ужасы войны и постепенное осознавание ее жестокой бессмыслицы; осознавание и постепенное пробуждение человеческой активности; человеческая активность и постепенное постижение смысла тех или иных волевых усилий.
Это, по существу, философский ход мысли, эмоцией постигающий жизнь, а затем постигающий и суть самой эмоции, вылившейся в то или другое, правильное или неправильное действие.
И именно этому философскому началу подчинена и вся композиция романа, в художественном отношении представляющего собой весьма любопытный «жанр»: своеобразный монтаж современных «притч», не отрывающихся ни от конкретно-исторического материала, ни от постоянных героев, переходящих из «притчи» в «притчу» то на правах главных ее героев, то на правах героев второстепенных или даже вовсе вспомогательных. (Сами «притчи» также разнятся друг от друга в зависимости от материала и их собственной роли в развитии действия, то приобретая весьма законченный характер, то служа как бы отправным жизненным материалом для дальнейших обобщений.)
Первая мысль, возникающая среди эпического повествования, весьма симптоматична: «Все они одинаковые… ищут, на кого бы свалить вину, вместо того чтобы судить самих себя».
Так старец Лаборецкий реагирует на сетования людей по поводу войны и несчастной бедной жизни. Философия Лаборецкого противопоставляется обычному мировосприятию людей: «Другие не понимали его философии. Для них война была катастрофой, приходящей, как гроза, и они стояли против нее беспомощные, каждую смерть принимали мучительно, с рыданиями и с упреками небесам. Они проклинали свою беззащитность — вечную беззащитность, с которой из поколения в поколение люди шли на бессмысленную войну».
Лаборецкий — выражение активного человеческого начала. Но это пока лишь «иносказание»: Лаборецкий — типичный «книжный» герой, хрестоматийный «старец», народный «апостол», возвещающий людям о грядущей любви и братстве, о том, чего они еще не в состоянии понять.
Потому «притча» о «бунте» Лаборецкого против войны и кончается так трагически: старца арестовали на рынке, и не успел он исчезнуть вдали, как «Торговки уже снова крикливо заманивали покупателей… Солдаты снова толпились у тира, и никто из них, видно, уже не вспоминал о старце». Никто, правда, кроме мальчика Павла Молнара. Интересно, что автор даже и такой «бунт» не считает бесплодным; по его глубокому убеждению, любое бескорыстное намерение представляет собой большую силу, которая никогда целиком не пропадает.
(Аналогию «бунта» Лаборецкого представляет собой «бунт» учителя Лукаша против воды и бесплодия почвы; хотя попытка учителя поднять массы также терпит поражение и не может не потерпеть поражения, однако автор отнюдь не считает его действия тщетными или порождающими скептицизм и, даже наоборот, относит их к числу явлений, противостоящих скептицизму и безверию, порождаемыми совсем иными причинами.)
Глава «Лаборецкий» начинает основную цепь рассуждений автора: «Когда война начинается, ты уже ничего не можешь поделать!»
Автор не стоит за этой фразой искушенного солдата и в следующей же главе показывает силы, которые пытаются противостоять войне и тогда, когда она уже идет, но, с другой стороны, он прежде всего хочет довести до сознания читателя мысль: когда война уже начинается, сделать что-либо бывает значительно труднее, чем заранее ее осмыслить и не допустить.