Смоляк делает целью своей жизни наказание человека, который донес на его семью, в результате чего вся семья — от мала до велика — была расстреляна фашистами. В абсолютной законности желания Смоляка разыскать подлых пособников убийц убеждает читателя и тот выстрел, который был направлен в Смоляка уже в мирное время. Не зря автор вводит эту деталь. И не зря Смоляк все время думает о том, что стреляли, видно, одни и те же люди.
(Антиподом Смоляка в концепции «памяти о преступлениях» является жена директора лесопилки, которая, наоборот, прекрасно знает, что ее супруг предавал немцам людей, но в своей «снисходительности к преступлениям» не придает этому значения.)
И все-таки Смоляк, определив в лице местного священника преступника, отказывается от своего давно обдуманного намерения покончить с ним.
Может, это все-таки «великодушное всепрощение»? Нет, Смоляк ему ничего не прощает! Даже священнику ясно, что правосудия ему никак не избежать. Автор, быть может, и не очень точно объясняет, какие мысли заставили Смоляка отказаться от своего намерения — не точно потому, что много разных понятий подводит он под понятие «месть», — но психологически эта сцена написана с большой достоверностью.
Смоляк проявляет и самоотвержение, и — более того — великодушие. Но не по отношению к священнику как таковому, не по отношению к живому человеку (здесь нет ни грана экзистенциальной сентиментальности), а по отношению к самой жизни, ибо в этой сцене ему неожиданно становится ясно, что он превыше всего (превыше даже справедливого отмщения!) ставит ее будущее развитие!
Это — беспощаднейшая строгость к себе во имя развития общества, запрещающая отдельному человеку искать «разрядки» и «забвения» в удовлетворении своих самых законных эмоциональных реакций. И это — бескомпромиссная трезвость, требующая переоценок и действий: активных переоценок фактов, людей, мыслей и даже собственных эмоций! Это — логика убежденного борца-коммуниста. И это — решение на уровне высокого духовного развития, принципиально отвергающего месть во имя открывающейся возможности более действенно способствовать человеческой справедливости и борьбе против несправедливости.
«Он знал всех этих людей, которых сейчас назвал священник, и понимал, что их наверняка еще больше — целый поток. Они изменились, вели те же разговоры, что и он, стараясь таким образом замести следы, вступили в его партию, в самую чистую на свете, попали в будущее, а он прокладывал им путь и радовался: какая сила! Как мог он так поступать?.. И если он сейчас убьет вот этого, все равно поток потечет дальше и только громче зашумит, чтобы убаюкать его, зашумит угрозами и призывами о необходимом отмщении… Да, месть порождала месть, и самой худшей местью был этот безмолвный поток, который хотел уничтожить то, во что он верил всю свою жизнь! Нет, любыми средствами он должен задержать этот поток! Значит, не мстить! Значит, искать справедливость! Но где она, эта справедливость, которая взвесила бы все вины и не породила бы новых?»
Да, есть здесь словесная неточность, ибо слишком большая тема, скорее, несколько тем проговорены «скороговоркой». Но И. Клима к вопросам справедливости, трезвости и великодушия обращается постоянно; они, собственно, составляют основу книги; поэтому и уточнить саму авторскую позицию в вопросе великодушия можно по целому ряду других мест и деталей.
Великодушие, по мнению И. Климы, прежде всего не спрашивает, откуда брать силы, чтобы противостоять несправедливости или отваживаться на хорошие дела, по своей трудоемкости пусть и «безнадежные».
Носителем идеи великодушия является, в книге безыменный доктор, который поставил перед собой «нечеловеческую», «неисполнимую» цель победить малярию в заболоченной местности. Но поскольку эта цель диктуется самым искренним и бескорыстным желанием, то она становится гораздо ближе, чем это можно было предполагать. Доктор утверждает, что невозможное стало возможным только при новом строе: «Когда мне доводилось иметь дело с каким-нибудь особенно тяжелым случаем, — продолжал он, — я старался что-нибудь придумать. Я надеялся, что сумею кого-нибудь убедить, чтобы все-таки выделили на это деньги. С другой стороны, какую от этого я мог пообещать выгоду? Ведь ход размышлений всегда был таков: я дам, но я хочу от этого что-то получить. Только новый режим стал пытаться осмысливать вещи по-другому».
Но автор подчеркивает и другую сторону дела: как бы ни был хорош режим сам по себе, как бы ни были справедливы и великодушны его принципы, прежде всего должны найтись люди, которые захотели бы «избавлять от заразы избу за избой, лужу за лужей…» — люди, способные на великодушие и отважившиеся на великодушие. Люди, так или иначе пришедшие к великодушию как к необходимости творить добро или, иными словами, делать то, что требуется делать в интересах человеческого общества.