— Павел, Павел! — Платье на ее плечах намокло от крови, она была не в состоянии сдержать свой крик, вырывавшийся из груди. — Павел, Павел!..
Она устало оперлась о дерево, он снял у нее с головы платок и перевязал плечо как только мог туже; лучи света погасли, внезапно наступила тишина, только шелестели сухие листья. Куда они, собственно, попали? Она не хотела ни о чем думать; усталая, она легла на землю, влажную и холодную, и только стонала. Не от боли — боль ей не мешала, она привыкла к ней давно, мать часто ее била, стегала сырою метлой по голой спине — куда было больнее, чем теперь. Янка никак не могла опомниться от ужаса. Когда в двух шагах от нее упала бомба, земля сотряслась, воздух наполнился сырой глиной, дышать стало невозможно, а кто-то при этом страшно кричал, и кровь ее свободно и почти безболезненно вытекала из раны. Страх настигал ее все снова и снова, и она все снова и снова слышала истошный крик, слышала его даже теперь, в полной тишине.
— Смотри, не брось меня! — с трудом вымолвила она. — Не наплюй на меня…
Хотя Павел был еще мальчиком и даже моложе Янки, но в эту минуту ей казалось, что он может спасти ее.
Он сидел рядом с ней и дрожал от холода.
— Молчи! — остановил он ее. — Молчи, а то нас найдут.
Платок у Янки на плече намокал от крови, а во рту сохло от жажды. Она думала о матери, может, это ее убило — теперь она останется совсем одна. Она хотела на несколько мгновений вернуться обратно; идти куда-нибудь в другую сторону, в другую жизнь, назад, только не быть здесь, в этом лесу, не быть одной, — и рыдания ее все больше становились похожими на судороги, с которыми невозможно совладать.
Он хотел помочь ей, но был совершенно беспомощен; вокруг темнота, чужой безлюдный лес, он не знает, что будет завтра, куда они пойдут, жив ли отец, не знает выхода из этого леса, даже не представляет его себе. Он попал в капкан: хорошо расставленный капкан, из которого, собственно, невозможно выбраться.
«Хорошо еще, что мы здесь вместе», — пришло ему вдруг в голову. Трудно было себе представить более несчастное существо, чем эта девушка, но он был рад, что он не один. И казалось ему, что он сидит рядом с ней уже давным-давно — такой стала она ему близкой и необходимой.
Лаборецкий однажды рассказывал ему, как он с каким-то Джимом заблудился в лесу и как шесть дней и пять ночей пробродили они около озера, прежде чем наткнулись на людей. А потом, уже разыскав дорогу, поняли, что нашли они еще и кое-что другое — собственную дружбу.
Он думал теперь о Лаборецком, о том, как закончил тот свою жизнь, совсем одиноким, и ему пришло в голову, что это и есть самое большое несчастье — попасть в капкан и быть совершенно одиноким. Тогда уже нет спасения, и человек погибнет, как погибают животные.
Девушка все еще рыдала, но ее всхлипывания становились тише.
Он лег рядом с ней и смотрел на черные кроны деревьев: как страшно быть в капкане и знать, что может прийти только охотник с ружьем. Зачем это люди позволяют себе уподобляться зверям, быть, как лисы или как волки, которых все время кто-нибудь да преследует. «Когда я буду взрослым, я сделаю все совершенно по-иному, совершенно по-иному!» Теперь он понимал, почему Лаборецкий ругал солдат, взявших в руки оружие и стрелявших, вовсе не желая того. Но Лаборецкий был один. Он поднялся посреди базара и проповедовал, а люди безмолвно слушали его, но потом, когда за ним пришли те двое, люди только загудели и пошли дальше своей дорогой.
Он смотрел на девушку, которая заснула, видел, что ее лицо и в темноте светится бледностью; кровь больше не сочилась, он радовался, что находится рядом с ней, и представлял свою дальнейшую жизнь с кем-нибудь таким, как Лаборецкий, с кем-нибудь таким, кто смог бы ему помочь выбраться из капкана.
Им овладело лихорадочное желание вырваться, совершить что-то такое, чтобы можно было еще жить.
Он наклонился над Янкой.
— Ты спишь?
А когда она чуть шелохнулась, зашептал быстро:
— Мы должны идти! Мы не можем просто ждать!
3
Люди возвращались к облаку дыма, стоявшему над деревней. Осталось только три повозки — на одну сложили вещи, на другой лежал убитый Байка, на третьей умирала жена Баняса. Взрывом у нее оторвало ногу, и, хотя рану перевязали всем, что только можно было найти — полотенцем и полосатой наволочкой, — кровь не останавливалась, постепенно уходя из ее тела, просачиваясь сквозь щели и окрапляя влажную увядшую осеннюю траву.