Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом, он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и он совсем ослеп.
Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома, готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо, предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему приходилось кривиться от боли. "Я хочу, чтобы ты жил". Это был голос Ренаты, шептавшей ему на ухо. "Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь все это, малыш, то познаешь чудо".
"Как он?" Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. "Он худеет".
"Еще не скелет", - убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как ее голос смягчился. "Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди, как он сжимает зубы. Да. Он выживет".
"Ему предстоят тяжелые испытания", - сказал Франко. "Худшее еще впереди".
"Я знаю". Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно перебирают его мокрые от пота волосы. "Сколько было здесь таких, которые не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он переносит и борется!"
"Это не борьба", - оценил Франко. "Думаю, он вот-вот обгадится".
"Ну, значит внутри у него еще все действует! Это - хороший признак! Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно знаю".
"Надеюсь, что это так", - сказал он. "И надеюсь, что ты насчет него права". Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. "Если он умрет, то в этом твоей вины не будет. Это просто... природа. Тебе это понятно?"
Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя, когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу, искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом, предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.
Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе. Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях, разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала до нового уровня. Только что он горел, как печь, и тут же его кидало в холод. До его сознания иногда доходило, что его тело содрогается, корчится, переплавляется в новый образ. Кости его изгибались и перекручивались, как будто были содержимым сладких конфет-тянучек. Он ни в какой степени не влиял на эти изменения, тело его стало странной машиной, настроенной, казалось бы, на саморазрушение. Ослепший, неспособный говорить или кричать, едва способный втягивать воздух из-за мучительных болей в легких и тяжести в сердце, Михаил чувствовал, как его позвоночник начинает искривляться. Его мускулы обезумели, они выгибали его торс круто вверх, выворачивали назад руки, сгибали и разгибали шею и сдавили его лицо, будто оно попало в железные тиски. Тело его просело в спине, когда мускулы расслабились, потом опять оказалось выгнуто кверху, когда они сильно напряглись, словно усохшая на солнце шкура. В центре этого смерча боли сознание Михаила Галатинова сопротивлялось потере воли к жизни. Пока настоящее тело его уничтожалось и мускулы его растягивались, он думал о гуттаперчевом человеке и о том, что, когда это закончится, он тоже сможет поступить в цирк и стать самым знаменитым "гуттаперчевым мальчиком" всех времен. Но тут боль снова вцепилась в него, пронзила до мозга костей и потрясла его. Михаил ощутил, что его позвоночник вспух и удлинился под вопль ошеломленных нервов. Из страны духов до него доносились голоса: Держите его! Держите его! Он сломает себе шею...
- ...горит в лихорадке...
- Ни за что не пройдет через это... слишком слаб...
- Откройте ему рот! Он откусит себе язык!
Голоса уплыли в шумном водовороте. Михаил ощущал, но был бессилен прекратить уродование своего тела, колени его подтянулись к груди, когда он лег на бок. В позвоночнике было средоточие болей, голова была как бурлящий котел. Колени подвело к подбородку, и они крепко вдавились в него. Зубы заскрипели, и в мозгу его послышалось завывание, словно бы ветра начинающейся бури, сносящей с оснований все, что прежде на них стояло. Шум штормового ветра поднялся до рева, который заглушил собой все, и сила его удвоилась и утроилась. Михаил внутренним взором видел себя бегущим по поляне с желтыми цветами, в то время как черные полотнища туч устремлялись в сторону дома Галатиновых. Михаил остановился, обернулся и закричал: "Мама! Папа! Лиза!" Но из дома не доносилось ни звука, а тучи казались голодными. Михаил опять повернулся и бросился бежать, сердце у него бешено колотилось; он услышал треск, оглянулся и увидел, что дом под напором бури разваливается. И тут тучи двинулись за ним, готовые поглотить его. Он бежал, но бежать быстрее не мог. Скорее. Скорее. Буря ревела за ним по пятам. Скорее. Его сердце разрывалось. В его ушах возник предупреждающий о смерти крик пифии. Скорее...
И превращение охватило его. Темная шерсть пробилась на руках и ногах. Он почувствовал, как позвоночник у него изогнулся, скручивая плечи. Его ладони - теперь уже вовсе и не ладони - коснулись земли. Он побежал быстрее, тело его стало слаженно сокращаться-растягиваться, вырываясь из одежды. Ураганные тучи подхватили ее и зашвырнули в небеса. Михаил скинул с ног ботинки, из-под носков улетала назад спиралями земля и цветы. Буря подхватила его, но он теперь мчался на всех четырех, убегая из прошлого в будущее. Его поливало дождем: холодным, очистительным дождем, он поднял голову к небесам и - проснулся.