— Клянусь богом, — воскликнул испанец, — я давно приметил, хоть всего этого и не знал, что от дыхания ваших мехов разлетаются наши денежки, от мышеловок пухнет ваша мошна, но мыши наши не убывают. И еще заметил я, что с той поры, как стали вы торговать мехами, угля у нас уходит куда больше, но похлебку стряпают все жиже, а как стали мы покупать у вас мышеловки, просто житья нет и от мышей, и от мышеловок; и не успеете вы наточить наши ножи, как они, глядишь, уже тупые, в ржавчине да зазубринах, и поневоле должны мы покупать у вас новые. Вижу я, что вы, французы, жрете нашу Испанию со всех сторон, как вши, присосались к ней, разинув ненасытные пасти, терзая ее острыми зубьями гребенок и перемалывая на жерновах ваших точильных камней. Вижу и то, что чешемся мы, как можем, дабы избавиться от зуда, да только мучит он нас все пуще, и боюсь, как бы Испания не разодрала себя в кровь. Надеюсь, что скоро вернусь туда, если господу угодно будет, и верю, что нет иного спасения от зуда, как только переловить вас, точно вшей, и прижать к ногтю. А что сказать о ваших гребнях, кроме того, что, как почешешься ими, волос ни калевы не остается — верно, вы хотите нас в кальвинистов превратить. Я не пожалею сил, чтоб Испания оценила по заслугам собственных мышей, перхоть и ржавчину, а вы все провалились бы в преисподнюю с вашими мышеловками и кузнечными мехами. На этом застиг их Час, и испанец, разъярясь, закричал:
— Подбивает меня черт перерезать вам всем глотку кинжалом и, став новым Бернальдо дель Карпио, превратить сей перевал в некий Ронсеваль!
Проходимцы же, увидев, что испанец рассвирепел не на шутку, вскочили с места и залопотали то «monsieur»[16] и «mon Dieu!»,[17] a то и «coquin!».[18] He в добрый час соскочило у них с языка это слово, ибо испанец кинулся с кинжалом на точильщика и заставил того сбросить свой станок, который покатился вниз по скалам и раскололся на мелкие куски. Продавец мышеловок, в свой черед, запустил в испанца кузнечными мехами, но последний, напав на него с кинжалом, живо понаделал из мехов дудки, а из мышеловок — щепки. Разносчик же гребенок и булавок бросил лоток наземь и давай припасать камни. Пошли они бросать друг в друга каменьями, трое на одного и один, бедняга, супротив троих, благо камней-то в тех местах избыток, только знай спотыкайся. Опасаясь кинжала, французишки старались держаться от испанца подале. Он же, обороняясь плащом от града камней, так ловко поддал ногой лоток с булавками, что тот трижды перекувырнулся в воздухе и грохнулся на скалы, ощетинившись зубьями гребешков, подобно деревянному ежу, и рассыпая окрест блестящий дождь булавок. Увидев это, испанец сказал:
— Вот и началась уже моя служба королю. Тут как раз подъехали путешественники на мулах и стали унимать противников, а испанец взял их в свидетели сей победы, которую одержал он, как доблестный воше-бой над прожорливыми французскими вшами. Разобрав, в чем дело, путники посмеялись и уехали, взяв с собой испанца на крупе одного из мулов и оставив французов за поисками затычек для мехов, пластырей для мышеловок, заплат для станка, а также несметного числа булавок, рассыпанных среди скал. Испанец же покрикивал, удаляясь:
— Эй, лягушатники! Коли вы на свою страну в обиде, будьте мне признательны, ибо я дал вам повод обидеться заодно и на мою.
XXXII
СВЕТЛЕЙШАЯ ВЕНЕЦИАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА
Светлейшая Венецианская республика, призванная, вследствие великой своей мудрости и осмотрительности, быть мозгом Европы, средоточием ее разума, созвала в дворцовом зале всеобщий совет. На консистории сей звучали в стройном согласии, подобно струнам, различные голоса, низкие и высокие, старческие и молодые; кто был умудрен знаниями, а кто — опытом. Хор сей так ладно настроен и сливается в гармонии столь редкостной, что под звуки его все властители других стран способны совершать перемены в своих государствах.
Дож, коронованный князь этой могущественной, свободной державы, сидел на возвышении, окруженный тремя советниками: по одну руку сидел главный, мужчина лет сорока, по другую — еще двое. Поодаль стояли секретари для подсчета голосов и чиновники, коим надлежало голоса эти собирать. Присутствующие были погружены в столь глубокое молчание, что слуху казалось, будто зал обратился в пустыню, а взору — будто он населен статуями; бемолвной была немощь старцев, безмолвной — гордость в глазах юношей. Наконец дож нарушил тишину и молвил:
— Коварство порождает раздоры, притворством же сеятели раздоров добиваются любви своих жертв. Победа и мир достались нам в войнах, что вели мы с друзьями, а не в тех, где сражались с противником. Мы дотоле сохраним свободу, пока будем понуждать остальные народы обращать друг друга в рабство. Блеск наш рождается из чужих ссор. Мы следуем примеру искры, что вспыхивает из столкновения кремня с огнивом. Чем свирепее спорят и бьются между собою другие монархи, тем ярче горит свет, излучаемый нами. Италия после падения империи уподобилась богатой красавице, которая осталась по смерти родителей во власти опекунов и душеприказчиков и хочет замуж, а душеприказчики уже расхитили ее приданое по частям; и поелику они отнюдь не намереваются вернуть награбленное, а, напротив, норовят сохранить его у себя, одни из них отказывают королю Испании, который за нее сватается, другие — королю Франции, который тоже ищет ее руки, и приписывают женихам свои собственные пороки. Однако сии мошенники-опекуны, сиречь различные потентаты, не могут отрицать, что нам-то досталась ничтожная доля от богатств опекаемой нами особы. Ныне дело усложняется, ибо женихи твердо намерены вступить в брак. В свое время король Франции пригодился нам, дабы отбить сию невесту у короля-католика, который, пользуясь соседством Милана с одного боку и Неаполя — с другого, то и дело переглядывался да перемигивался с ней из своего окошка. Христианнейшему же королю до нее было куда дальше ни подойти, ни посмотреть; только и оставалось, что письмами пробавляться. Теперь же, через посредничество Савойи, Мантуи и Пармы, явился он в Пиньероль и увивается за девицей, домогаясь ее любви, а посему придется нам похитить ее у него из-под носа. Особого труда прилагать тут не надобно, ибо французов легче прогнать, чем привлечь; поначалу их бешеный натиск разгоняет прочих, а там, глядишь, их и самих прогнать недолго, таков уж их нрав. Однако ножку подставить надо с умом и так состряпать развод, чтоб нас обласкали, как сватов. Христианнейший король строит куры Лотарингии и жаждет овладеть ею. Он бряцает оружием в Германии, но вассалы его живут в бедности. Взбаламутил он весь мир, лишив его покоя, а посему приспешники его в Италии дрожат от страха. Мы же вступим туда, не прибегая к особым хитростям, ибо он поднял окрест такой шум, что никто нас не услышит. Нам нет нужды опасаться тех, кто доверился ему, ибо чистосердечное их раскаяние сншлает с них подозрение. Сдается мне, что, поощряя спесь честолюбивого и легковерного монарха, мы одержим верх над королем Франции Людовиком Тринадцатым. Особливо же надлежит пестовать его фаворита, прилагая все силы, дабы входил он все более в милость. Фаворит сей присваивает все, что достается королю, и непомерно раздувается сам, по мере того как съеживается король. Пока вассал останется хозяином своего короля, а король — вассалом собственного слуги, первого все будут ненавидеть, как предателя, а второго презирать, как ничтожество. Сказать вслух «смерть королю!» и не только избежать кары, но даже быть обласканным может тот, кто добавит: «Да здравствует фаворит!» Не знаю, был ли для Генриха Четвертого худшим злодеем Франсуа Равайяк, нежели Ришелье — для его сына. Знаю одно — оба оставили его в сиротах первый отнял отца, второй — мать. Пусть же и впредь властвует Арман, ибо он, как тяжкий недуг, прикончится сам, прикончив больного.
Немаловажно подумать также о наследниках французского престола, ибо христианнейший король давно потерял надежду на потомство, а посему корона уготована брату его, чей нрав сулит нам отрадное будущее, ежели мы будем держать ухо востро. Это пламя, раздувать которое мы сумеем по своей воле, к тому же столь буйное, что оно и само себя раздует; это человек, что сетует тем громче, чем более ему желают добра; посему он нанес обиду королю Испании, а мы сумеем повернуть сие разногласие, как нам вздумается. Франция не доверяет королевской родне, ибо в нее втерся фаворит, скупив чуть ли не все генеалогическое древо; страшит Францию и то, что все почетные должности захвачены его семейством и власть в стране попала в руки его клевретов. Все помнят обезглавленного Монморанси и многочисленных дворян, томящихся в ссылке и опале; всех гнетет боязнь, как бы престолонаследие не обернулось свалкой. Дело в Германии не поправишь с отторгнутым Пфальцем и герцогством Лотарингским, намерениями герцога Саксонского и протестантами приверженцами Империи, восстающими против австрийского дома. О мире в Италии не может быть и речи, пока там имеются крепости, занятые испанцами. Королю Испании по горло хватает трудов и затрат по вине голландцев, которые отняли у него во Фландрии земли, коими он некогда владел, и норовят отнять остальные. Они уже захватили лучшую и обширнейшую часть Бразилии, богатую древесиной, тгбаком и сахаром, чем и, обеспечили свой флот, и понастроили укрепления на одном из Антильских островов. Следует добавить к сему насущную заботу о поддержке императора и о противодействии французам в государстве Миланском. Мы же, подобно колесикам карманных часов, должны ежечасно и ежеминутно, неслышно и невидимо без устали двигать сии стрелки вперед, не останавливаясь и не обращаясь вспять, предоставляя всем прочим шуметь и волноваться. Государство наше подобно стеклодуву, который дыханием своим придает изделию вид и форму; так и мы, обработав землю огнем, создаем лед.