— Что тут такого…
Они замолчали. Обоим почему-то было неловко друг перед другом, вроде они выведали чужие недозволенные тайны, те, что раскрывали слабые стороны их существ.
— Тебе трудно с нами? — вдруг спросил мальчик.
— Трудно? С вами? И потому, ты думаешь, я все время убегаю? Нет. Я тебе уже сказал, как это со мной бывает. С этим нет сил управляться… Так зачем тебе еще один день? Или ты просто хотел проверить меня?
— Что ты, папа! Мне хотелось с тобой послушать птиц…
— Птиц? Разве уже прилетели?
— Нет, конечно, нет.
— Значит, рынок?
— Да, папа. Мне бывает так плохо без них.
— А давай купим, а? И ты будешь каждый день слушать дома.
Сын промолчал, и отец понял, что он не хотел говорить, почему это невозможно, и подумал о рациональной Татьяне Федоровне.
— Так… Тогда мы купим магнитофон. Ты на даче можешь записать любой голос и потом слушать сколько захочется.
На Ломоносовском проспекте они поймали такси. У Кирилла Алексеевича до условленной встречи в Министерстве иностранных дел еще было немного времени, и они поехали на Кудринскую улицу в комиссионный магазин. На счастье, попался почти новый магнитофон японской фирмы «Аридак», небольшой красивый ящичек, однако тяжелый, как кассета с пробами, которых немало потаскал на своем веку геолог Кирилл Логинов. Мальчик с молчаливой серьезностью принял покупку. Он уже, оказывается, понимал, что далеко не все, ох не все чувства можно выразить словами, и отец, сделав это открытие в сыне, немало подивился тонкости его восприятия мира.
Пока ехали на Кировскую в магазин грампластинок, чтобы купить записи птичьих голосов (отцу эта мысль пришла неожиданно — переписать их на пленку проще простого), мальчик держал красивый ящик на коленях и молчал. Отец не видел его глаз, прикрытых длинным козырьком весенней фуражки, но лицо сына напомнило ему взрослого одинокого человека. На нем было выражение глубокого равнодушия. Что мальчик мог вот так глубоко уходить в себя, для отца было тоже неожиданным.
Для них проиграли пластинку. Это были удивительные минуты, когда щелкал в сыром утреннем воздухе соловей, и песня его лилась чистая, глубокая и ясная; когда флейтово и мягко ронял рулады певчий дрозд; когда, все нарастая, поднимался к самым вершинам и падал широким росчерком голос зяблика. И в магазине, где до этого стоял сплошной музыкальный гвалт — в одном углу слышалась Зыкина, в другом — Козловский, в третьем — диксиленд, вдруг все затихло, и люди со странной растерянностью затаились, слушая живую песню природы.
Отец был доволен, что ему вовремя, не спустя сутки, когда бы он каялся, летя над океаном, пришла мысль заехать сюда, на Кировскую, что нашлась пластинка, а ее могло и не быть; что сын сможет уже сегодня слушать птиц, а в конце мая или в июне сам запишет, и что он успеет в министерство, где не очень любят опаздывающих.
— Ты пригласи на птичьи концерты своих друзей. А что? Сделай по воскресеньям день птичьей песни. Это идея! У тебя есть друзья?
— Друзья? — Мальчик вернулся из своего глубокого равнодушия и сказал без выражения: — У меня нет друзей. Я не умею с ними играть. Им скучно со мной. И мне тоже… — И он снова впал в глубокое равнодушие, как бы не считая для себя нужным оставаться в этом суетном мире.
Отцу впервые стало страшно рядом с ним.
С виду он был обычным мальчиком. Ростом не выше своих сверстников, в груди и спине вроде бы даже слабее. Узкие ладони рук с длинными тонкими пальцами казались изнеженными и не способными к трудной работе. По-детски круглая большая голова и оттопыренные уши делали его трогательно милым. Ладный первыш, не больше. И только выражение устало-сосредоточенного взгляда серых глаз и отрешенного лица пугали комиссию, и каждый невольно отворачивался, чтобы не столкнуться с ним взглядом. Одни с недоумением, другие с любопытством, третьи с осуждением смотрели на Татьяну Федоровну, известного профессора математики, человека железной воли и фантастической работоспособности. В тридцать лет закончила вечерний институт на ЗИЛе, к тридцати восьми она уже была доктором наук. И вот ее сын…
— Коллеги, — сказала она, обращаясь к членам комиссии, специально созданной Академией педагогических наук и Министерством просвещения. — Я глубоко уверена, что именно в эти малые годы, когда мозг человека еще растет, он сможет сформироваться в том объеме его мощи, который и дает ему новые качества. А это произойдет лишь при максимальной требовательности к нему. Именно сейчас перед ним надо ставить новые по качеству и объему задачи. Человечество всегда опаздывало с этим. От мозга требовали работы, когда он был уже сформирован, когда нейроны прекратили деление и стали способными лишь работать и погибать не воспроизводясь…