— Хорошо, хорошо, любезная Татьяна Федоровна, — улучив момент, сказал председатель комиссии. — Мы с огромным интересом посмотрим вашего ребенка. У себя, в Академии, если потребуется, мы создадим специальную группу, чтобы наблюдала, накапливала материал… Оставьте вашего мальчика и успокойтесь. Пусть наши беседы с ним не мешают вам работать.
Члены комиссии внимательно стали разглядывать ушастого мальчика, и это совсем не смущало его. От его взгляда этим многое повидавшим людям сделалось не по себе. Мальчику было неприятно это их молчаливое разглядывание. А потом, когда его стали спрашивать по букварю, по учебникам за второй, третий, четвертый и лаже пятый классы, ему сделалось нестерпимо скучно. Происходящее казалось глупой и недостойной игрой. Все его старались подловить на чем-то, и в конце концов ему это надоело. И он замолчал. Ему дали отдохнуть, но он все равно не стал больше отвечать.
Его зачислили в четвертый класс. Татьяна Федоровна возмутилась решением комиссии.
— Мальчик знает программу пятого, а вы даете ему год безделья? Может быть, именно этот год и есть то искомое…
Через полгода его перевели в пятый… И не потому, что этого хотела мать, просто все видели, что мальчик скучал и томился на уроках. Татьяна Федоровна, кажется, успокоилась. Ее тревожило лишь то, что сын ко всем предметам относился одинаково спокойно, тогда как она хотела, чтобы мальчик отдавал все математике. Однако она верила, что время определит ею склонности и что именно математика станет главным в его жизни. И тогда… Вот тогда она утрет нос науке, которая пренебрегает возможностями человека, а может быть, и притупляет их, приобщая к своим источникам не ребенка, а почти что взрослого, когда до начала старения организма, а стало быть, и замедленного восприятия, остаются лишь немногие годы и необходимого рывка он уже не сможет сделать.
Ни Татьяна Федоровна, ни кто другой не могли представить, как невыносимо трудно стало мальчику, когда он распрощался с четвероклассниками. Правда, на уроках на них он смотрел лишь с жалостью, но на переменах у него с ними были общие игры, общая бесшабашность. В пятом же на уроках был равный, но на переменах оставался лишним среди проказистых драчунов и забияк, которые уже знали, как и чем можно обидеть человека. Они повадились щелкать его по лбу, требуя: «А ну улыбнись». Он ничем не мог ответить им на переменах, каждый из них был сильнее его, но на уроках он досаждал им.
Не знали элементарных вещей! Отвечая, несли немыслимую чушь. И тогда мальчик поднимал руку и своим ответом хлестал их по щекам. Преподаватель в таких случаях обычно говорил: «Ну вот, приятно слушать! В классе нашелся хотя, бы один умный…» — с непонятной боязнью смотрел на неестественно серьезное лицо мальчика, боясь встретиться с его взрослым взглядом.
После занятий мальчик не торопился домой. Он пережидал, пока все ребята выйдут из класса. Потом он подходил к окну и смотрел, не толпились ли возле школьного крыльца его задиристые одноклассники. Если толпились, он вновь садился за парту и за каких-нибудь полчаса просматривал все, что задавали на завтра. А иной раз он читал какую-нибудь книгу о птицах. С птицами ему было проще, чем с людьми. Потом он опять подходил к окну и, если ребят не было, собирался домой. Но в свою квартиру попадал не сразу. Там всегда крутились то студенты-старшекурсники, то аспиранты-математики, мамины подопечные. И как только он появлялся, они, будто голодные волки, тотчас набрасывались на него с разными математическими премудростями. Он скоро разгадал, что это мать приставила их к нему. Надоедливость недопеченных математиков была непереносимой, и он пользовался всяким случаем, чтобы позвонить в квартиру профессора Гладких, что жил этажом ниже.
Здесь мальчик всегда был как дома. Пожалуй, далее лучше, чем дома.
— Дорогой мой, как ты поживаешь? — сказал профессор, подливая воды в поилку австралийского попугая. Мальчик не понял, к кому это относилось — к нему или птице. А птица была редкая, купить ее теперь уже нельзя — вывоз запрещен. Профессор купил «по случаю» и за большие деньги.
— Он какой-то нахохленный, — заметил мальчик, подходя к клетке и никак не реагируя на слова профессора.
— Правильно! Орнитолог без глаза, что пчела без меда. Захворал мой Нельсон. Потерял голос. И вот порошки…
— А кто их прописывает? — не успев подумать, спросил мальчик. В другом случае он сначала бы подумал и, конечно, сообразил, что у птиц, как и у людей, есть свои доктора. И когда профессор именно так и ответил, мальчик покраснел — заставил человека отвечать на глупый вопрос. Но было уже поздно. Недовольный собой, мальчик стал ходить от клетки к клетке — а их в комнате было до десятка. Это было его любимым занятием. Началось оно с увлечения голосами птиц. В общем гвалте, какой царил тут, в этой комнате, мальчик не сразу стал различать тоскующую песню дрозда и серебряное теньканье синицы, гортанно-хриплое бормотанье попугаев из далекой Австралии и забавную перекличку неразлучников. Но так было давно. Теперь же общая песня немыслимого хора рассыпалась на голоса, и он мог услышать каждый из них, как слышит инструменты дирижер в своем оркестре. Через голоса птиц он пришел к ним самим как живым существам, не переставая удивляться многоликости природы. И это удивление разнообразием жизни старый профессор постоянно поддерживал в нем, незаметно развивая способность сравнивать виды, заставляя задумываться, почему они именно такие, а не другие.