— Да, иначе мы уйдем от тебя. Я точно знаю, мальчик не должен напрягаться, уставать. И как можно меньше переживаний… Он будет заниматься орнитологией. Это ему по силам. Не хотел тебе говорить… Я тоже был у врачей… советовался… они не ставят в прямую связь напряжение и болезнь. Но все же. Ты должна была беречь его.
Глаза ее зло сверкнули.
— Не доверяешь мне? Ну, ну! А кто будет его воспитывать? Ты или я? Того и гляди, снова ручкой помашешь…
— Никуда я больше не поеду.
Два года прожил в Москве Кирилл Алексеевич. Мальчик учился в школе. Занимался увлеченно орнитологией. Он как будто забыл о том, что с ним случилось, но от взгляда отца не ускользало то, что мальчик все больше хотел стать самим собой. Шум леса, пение птиц вроде бы возвращали его в свое детстве.
Бабка Авдотья втихомолку крестилась: «Бог увидел, пташек послал, сгинул бы от тоски, ежели не они».
Но можно ли было вернуть утраченные радости детства?
Весну с отцом они жили на даче. Финский домик с низкой шиферной крышей одиноко стоял неподалеку от железнодорожной станции на овальной зеленой поляне, окруженной с трех сторон березами. С четвертой, северной стороны подступал молодой ельник. Дачу построил отец Кирилла, известный в свое время геолог, построил просто так, увлекшись порывом своих друзей. После его смерти дача много лет пустовала — велика охота Кириллу, слонявшемуся по сибирской тайге, а потом и по всему свету, закапываться в подмосковную нежиль. За зимние геологические каникулы он не успевал побывать в театрах на любимых представлениях, до дачи ли? Татьяна Федоровна вообще не любила сюда ездить. Она не могла тут прожить и двух дней.
И вот уже вторую весну на даче жили то бабушка Авдотья с мальчиком, то Кирилл Алексеевич. Даже Татьяна Федоровна, не разлучаясь со своим портфелем, пузатым, будто суягная овца, оставалась здесь на выходные дни.
Мальчик рано поутру уходил в лес.
Лес начинался сразу же за речкой, старый и густой. Густой, правда, он был только понизу, где непролазно росли калина, бузина и орешник и веяло сумрачной сыростью, там же, где росли сосны, было сухо, просторно и светло.
Он привык быть в лесу один, никогда не чувствуя одиночества. Да и как он мог его чувствовать, когда, еще не переступив речку по старому, изъеденному червями бревну, он уже ловил ухом далекий призывный голос:
— Пантелей-мон, чай пить, чай пить. Иди, кум, иди, кум!
Мальчик замирал над текучей водой, такой прозрачной, что ее будто вовсе и не было, и ждал. Конечно, певец поначалу из-за забывчивости звал кого-то другого со странным ненынешним именем. Что он ему кум, это он тоже из-за забывчивости. Кум что-то такое старое, что мальчик как следует и не понял, когда мать пыталась ему объяснить. Но вот раздалось: «витью, вить-ю!» — и мальчика охватывал трепет: птица звала его! Она истово, мягко, пусть чуть-чуть по-иностранному, звала его, и мальчик со всех ног пускался бежать по тропе в горку, хватаясь за протянутые руки ольхи, пусть и холодные, но добрые, ловил гладкие и тонкие ветки орешника с огромными резными листьями, и они долго после того, как он пробежал, качались над тропой, будто благодарили его за то, что он дал им возможность помочь ему.
Мальчик прибегал на поляну на краю глухого оврага и останавливался. Он пока что ничего вокруг не видел, ждал, когда упадет сверху серебряное «витью-вить-ю» и весь был поглощен ожиданием. И когда после незнакомого и непонятного кума Пантелеймона раздавалось его имя, мальчик садился на траву и постепенно начинал различать, что его окружало. Поляна заголубела, будто речка нечаянно заглянула сюда и отразила небо. Это расцвели подснежники. Их можно было погладить и ощутить ладонью прохладную свежесть цветков. Они не то что птицы. Они не боялись человека. Птицы, чтобы рассказать о себе хотя бы самую малость, заставляли часами сидеть в кустах затаившись или лежать на земле. Странные существа, недоверчивые, да и разве он сделал бы для них что-либо злое? Да никогда! Вот и дрозд. Зовет его, зовет, а как увидит его неосторожное движение, так и смолкнет, и ни разу не покажется. А разве он не чувствует, что они друзья? Только забияки-зяблики так азартно сражаются, клубком катаясь по земле, что к ним можно подобраться и накрыть кепкой. Не поделили лес, мало, видите ли, им места! И еще белая трясогузка не боялась его. Она подпрыгивала к нему на тонких ножках, качая длинным хвостиком, и, косясь на него, серьезно и подолгу разглядывала. Потом, как бы открыв что-то неслыханное, с криком «чивик, чи-вик», будто выговаривала слово «человек», она легко вспархивала и, чуть повисев над землей. Трепеща крыльями и хвостом, напоминая крошечный вертолет, ныряюще улетала. Она была хлопотунья, и мальчик любил ее.