— Пап, алмазы… определенное давление, температура… Да, это понятно. Понятно даже то, что бабочки эфемеров живут всего два часа. Они отложат яйца и прикроют их своим трупом.
— Я об этом слышал, — сказал отец, чуть смутившись.
— Так вот то я еще понимаю: заложено в генах, — сказал мальчик, — а кукушка? Что же, у нее на каждый случай в генах заложено?
Отец, смущенный, ел люля-кебаб из тушеной баранины и с откровенной ясностью видел, что мальчик несчастный человек.
— Тебе скучно с нами, папа?..
— Откуда ты взял?
— Я поставил себя на твое место.
— Ну и что получилось?
Мальчик промолчал. Ему не хотелось пустословить. По узнать о настроении отца надо было во что бы то ни стало. Отец из-за него остался в Москве. Сколько раз его вызывали в министерство, и он возвращался оттуда молчаливый и подавленный. Недавно у него на столе появилась карта Африки. Это было верным признаком того, что ему предложили туда ехать.
— Ты скоро уезжаешь?
Отец в замешательстве взглянул на сына.
— Как тебе сказать…
— Скажи правду.
— Я еще не знаю. Но ты прав насчет Африки. Мне предложили возглавить геологическую партию. Кто-то распустил обо мне славу, будто я счастливый, и хотят, чтобы приезжал непременно я.
— Замечательно! Я тебе завидую. Ты поезжай. Если из-за меня… Не отказывайся.
— Хорошо. Я это учту. И все же я хотел пожить дома еще годик.
— Нет, нет. А то перестанешь быть счастливчиком. За меня не бойся. Мне хуже не будет, даже если я буду заниматься математикой. Но мама согласна, чтобы я занимался только орнитологией.
— Согласна-то согласна. Но я знаю, что такое одержимость. Для нее нет законов. Одержимого ведет страсть. Он всегда чего-то хочет и не знает, что такое нельзя.
— Но я уже все понимаю сам.
— Если так, — серьезно сказал отец, — тогда я подумаю.
Осенью он уехал в Африку.
В дом Логиновых постепенно, один за другим возвращались аспиранты. Но теперь это были не математики, а биологи или биогеографы.
Мальчик должен стать ученым. Пусть не математиком, пусть, но ученым. Во что бы то ни стало.
Через год новой бедой навалились головные боли. Острота зрения правого, единственного глаза упала катастрофически. Татьяна Федоровна не хотела верить в опасность, когда офтальмолог, как и в тот раз, отослал мальчика в нейрохирургию.
Утром с листьев лип во дворе больницы стекал нектар и пятнал белые плиты тротуара. Ранние пчелы кружились над головой, будто он вдруг попал под огромную раковину. Отец когда-то привез кучу таких раковин с Кубы. И мальчик, ложась в постель, брал две с собой, прилаживал к ушам и засыпал под далекий шум теплого моря. Он и в больнице держал их под подушкой и, когда ему делалось особенно грустно и одиноко, прикладывал раковины к ушам и забывал обо всем.
— Мама, а разве липа еще цветет? — спросил мальчик, подымая лицо к небу.
— Да, я ведь тебе говорила: нынче все запоздало. Холодное лето.
— Это заметно. Здесь так мало птиц. Природа, кажется, лишилась голоса. Ты принеси завтра магнитофон и лесные пленки. Да, если бы переписала с пластинок… Помнишь, папа мне купил…
— Помню. Он тогда уезжал на Кубу. И ты еще… — она хотела сказать «был здоров», но не стоило напоминать, и она не договорила. Да, тогда все было по-другому. Феноменальный ребенок так много обещал в будущем, и она не пожалела бы ничего, чтобы помочь полностью проявиться его таланту, а может, и его гениальности. Все казалось ей таким близким, таким возможным.
— Но старое не повторится. Не может повториться! — сказала она твердо. — Они решили понаблюдать.
Мальчик промолчал. Он подумал, что отец понял бы все, что сейчас с ним происходит и что ждет его. Но сказал другое:
— Пианино тут нет… меня одолевают звуки. Когда проходит боль, они не дают мне покоя…
«Бородин был химиком», — некстати подумала мать. Вспомнила о давнишнем увлечении сына музыкой. Странно, ведь она, его мать, никогда не любила музыку. Сказала:
— Да, в больницах не бывает пианино. А звуки можно записать на бумаге. Тогда они перестанут тебя мучить. Ты не забыл еще нот?
Нет, он не забыл, хотя давно не брал в руки нотной бумаги. Но увидит ли он, где нужно писать нотные знаки?
Мать не чувствовала его состояния, и разговор у них не получился.
Где-то журчала вода, мальчик пошел на звук. Это был фонтан. Вокруг него на кустах дрались и кричали воробьи. Он долго слушал их, забыв о матери.
Профессор был неприлично молод и неприлично, как показалось Татьяне Федоровне, подвижен и оживлен. На его розоватом узком лице с блестящей после бритья кожей не было и намека на страдание. И говорил он чистым, ясным голосом, которому были чужды интонации участия. Такой голос бывает у того рода ученых, которые свое открытие считают выше всех трагических случаев, ставших для него фундаментом. Математика в этом смысле была честнее медицины.