Когда в доме было печное отопление, все же занятие находилось: пока дрова носишь да топишь, глядишь, полдня как корова языком слизнет. Теперь заботы никакой, а время куда денешь?
Ночью долгой тут уж о чем только не передумает бабка Луша. Где теперь найдешь улицу, по которой можно одной безбоязненно ходить? А Даша ходила в ночь, за полночь…
Весной Даша уехала на практику в нагорские леса, баба Луша совсем лишилась покоя. Кто там за ней приглядит? Везде медведи да волки шастают, а ежели ветер лесину сломит или вывернет? Кто упредит ее? Много еще по земле ходит беды, уж их-то квартиру она, богом клятую, не минует. Старуха уж совестилась своей жизни — похоронила и сына, и невестку, стыдно бы на свет глядеть, да куда денешься? И Даша на руках — надежда ее единственная и оправдание жизни. Одобрительно думала о Николке — умнешенький мужик, спокинул родной угол, не осуждала его, что не пожалел бабку. Вот бы и Дашутка так… Одарил бы бог женишком, ручкой бы помахала старая. Да разве кто на нее, замухрышку, глаз положит? И на девчонку-то как следует быть не похожа — брючки узенькие, все в морщинах, кофтенка не кофтенка, вроде солдатской гимнастерки, под ремнем и с карманами на груденке, где, кажись, и пупырышек малых не наметилось. А с головы — ну мальчишка мальчишкой: короткие соломенные вихры, на них едва держалась пилотка. Еще бы, портрет Надежды Дуровой в старинной форме гусара висел у нее над кроватью. А может, это актриса из фильма про какую-то балладу? Даша бегала на него, может быть, раз сто, бабка и со счета сбилась.
Все лето старуха ждала из нагорских лесов писем, ждала и боялась в то же время, это и понятно: а вдруг дурная весть? Но получила лишь одну писульку: «Бабулечка, тут так все здорово, и я решила остаться навсегда. Буду жить на кордоне». И далее что-то про тамошние цветы, ягоды, грибы… И, конечно же, опасности и подвиги. И бабка ревела опять же от горя и радости одновременно. А когда Даша как ни в чем не бывало к осени явилась на учебу — надо же кончить техникум, сказали ей, а кордон — куда он денется? — бабка Луша снова плакала по тем же самым причинам.
То ли от лесного воздуха, от меда диких пчел ли, от ягод, а может, и пора уже подоспела, Даша повзрослела и похорошела — у бабки Луши глаза повылезли от удивления — откуда что взялось? Жалела старуха: все, что связано для нее — кофты, свитера, — уже не годилось. Да и бог с ними, зато теперь-то уж найдутся глаза, которые не могут не заметить девушку, такую красавицу. Но Домаха по этому поводу высказалась так: «Ох и горюшка хлебнешь ты, Лукерья… Внучка-то, видать, в руках мужика побывала. В лесу там кто? Разные бывшие бандиты, известное дело, без креста, без совести. А в городе их мало? Проходу не дадут! Дашка, попробуй узнай, что у нее теперь в башке?»
— Да не каркай ты, — обозлилась обычно тихая баба Луша. — Что ты напраслину на ребенка? Помыслы у нее чисты.
— Без отца, без матери балуешь ее, укрепы не даешь.
— Да ведь взрослая уже! Самостоятельная. Сама себе укрепа.
— Все они ноне такие, самостоятельные. Глаза да глазки за ними. Я вот в оба глядела…
Накаркала-таки Домаха… Однажды в воскресенье застучали сапоги на деревянном крылечке. Птахой порхнула Даша к окошку, каштановую головку меж шторок, будто огонек, просунула, с лица вдруг сошла. А тут и несмелый звонок тренькнул.