В окнах запрыгала, затрепетала молния. Последние слова певца обрубил обвально упавший гром.
— «Дубинушку»!
Зал был наэлектризован и песнями, и грозой, и на гребне необычайного волнения зазвучал какой-то добрый, глубокий тужинский голос:
Печальный, грустный напев шел из дальней дали, широко, просторно, протяжно, открывая необозримое пространство Родины, и люди — их тысячи! — тенями катились к нему, и кажется, это они вливали в голос певца свою силу, и он все креп и креп. Но вот тени стали таять, соскальзывая в неизвестность, и голос снова куда-то уходил, истончаясь.
Игнатий взмахнул рукой:
И зал, встав в один миг:
Синие сполохи снова заиграли на стеклах, невиданно яркий свет располосовал на куски темноту на улице. Она задрожала, запрыгала, и вдруг ухнул гром, мятежный, яростный, лица людей под окнами заблестели, мокрые от дождя. Раскрытые рты хватали пресную небесную влагу. На миг Тужин растерялся, не зная, что делать, но Игнатий крикнул ему:
— Пой, Саня. Они считают тебя за бога. Вечная песня, вечное золото России…
И гром за окнами, и шлепание, и свист ливня, моргание заоблачного света, и человек, невелик ростом и скромен в спортивном костюме на сцене, потрясший людей и небо, — все это сливалось в невиданную фантастическую картину.
Спета «Дубинушка». Но люди требовали еще. Промокшие под окнами потихоньку протискивались в зал, а те, кто тут уже побыл, выходили на смену под дождь и слушали под окнами. Но все уже чувствовали, что это конец так нечаянно начатому концерту, двинулись, однако, не на выход, а к сцене.
— Надо уходить, — подсказал Игнатий Ветраков. — Пожатие рук и автографы потом…
Они скрылись за кулисами, и Настя вывела их черным ходом.
Но люди ждали их и тут. Десятки рук подхватили и понесли Тужина вдоль деревни.
Их выручила Дарья, увела к себе.
Они сидели в горнице пятистенной избы и пили, наливая из глиняной кринки, молоко и никак не могли отойти от усталости и перенесенных волнений. Дарья стояла в дверях и не сводила глаз с племянника. Спать гости ушли на сеновал. Улегшись прямо на хрустящем душном сене, без подушек и простыней, они еще пытались выговориться.
— Народ-то, как хочет музыки…
— Хорошей музыки, — подтвердил, внося уточнение, бас. — Оперы!
— И как мало у нас оперных театров.
— А филиал Большого закрыли. И думают: так и надо.
— Да, филиал закрыли…
— А почему нет гастрольных академических трупп? Ансамблей? Они бы ехали в глубинку…
— Они бы ехали в глубинку. А сейчас академические ездят по заграницам, а тут ползают разные…
— Ползают разные…
Они замолчали, казалось, уснули. Но вдруг Игнатий, вроде опомнившись, свежим, вовсе не уставшим голосом спросил озабоченно:
— Ты нашел свою истину?
— Считай, что нашел…
— Какова же она?
— Какова? — Молчание длилось слишком долго. Игнатий, ожидая ответа, привстал. Тужин наконец заговорил задумчиво: — У народа, я понял, для всех одна мерка: творишь ли ты добро? Как смешны были мои сомнения.
— И вовсе не смешны, — возразил Игнатий. — Ты совестливый, иначе и не могло быть. — Помолчав, спросил: — Ну, что, прошла твоя тоска, Саня?
— Тоска? — Тужин опять долго молчал, будто уснул вдруг. Но вот послышался его густой голос: — Нет. Если пройдет, я сразу умру.
— Вот ненасытная душа! Что же еще гложет твою душу?
— Молодость. Ее не обретешь вновь, а она уходит безвозвратно. Впереди что?
— Пока живы — работа. Я тебя, Саня, по гроб буду благодарить. За концерт и за грозу.
— Грозу?
— Ну, это так, к слову. Я давно иду к Александру Блоку, и сегодня, чувствую, пришел к нему. Помнишь:
Судьба, душа народа — так пронзительно. Да, сегодня я пришел к Блоку. Ты будешь мне помогать?
— Всегда. А что дальше?
— Бессмертие или бесславие, — полушутя-полусерьезно сказал композитор. — Ну, давай поспим.
ВОЛК САРДАН
Я увидел его в вольере за высокой решеткой на опушке елового леса. Был солнечный зимний день. Снег на еловых лапах блестел, искрясь. Синицы и корольки, позванивая в серебряные колокольчики, легко порхали по веткам, опускаясь все ниже и ниже, к земле. Волк с ленивым интересом поглядывал на людей по ту сторону сетки, не обращая внимания на синиц. Казалось, и до людей ему не было никакого дела. Но он был насторожен: как только кто-то упирался руками в сетку и она начинала гудеть, морду зверя трогала судорога, мокрый нос подрагивал, морщился, а черные губы стягивались, приоткрывая белые страшные клыки.