Савельев весь во власти цифр. Пока они еще инертны. Но скоро, он знает, они разойдутся по сусекам и приобретут свой вес, как урожай доброго зерна. И заговорят. А пока в них еще немое богатство скрытых закономерностей, не означенных картин существования дикой живой природы, связей в ней, установленных с неизвестно каких времен. И родятся выводы. Они — для того поколения люден, которое все заметнее втягивается в гигантскую работу по регулированию развития дикой природы.
Дикой природы… А что стало с обитателями селышка Залив, теми из дикой природы, которых человек приручил? Ну, Тузик, ему что, он снова пойдет на сухую корку. Опять верой-правдой будет служить человеку, схватывая то палку, то пинок. На то он и дворняга… Лису, песца сдадут на ферму и проживут они там, пока Внешторг не затребует их шкуры.
А Сардан с его Тайной? Они за лето стали совсем взрослыми. Первого сентября ушел в школу Ромка. Ждал его Сардан. Вздрагивал при каждом звуке человеческих шагов. Не хватало ему парня, о ногу которого зверь любил потереться, преследовал парной запах ребячьего разгоряченного работой и игрой тела. Запах его следов, который всегда приводил к хижине, погас на дорожках. Скучал он по неуловимым рукам Вики, по ее голосу, смеху. Грубое, дикое, что было в нем от рождения, казалось, таяло перед ней, как воск.
Но никто толком все же не знал, что творилось в чувствах гордого молодого волка. Для Ромки, а может быть и Вики, он был только игрушкой, ну, занятием. И лишь Савельев догадывался, что с Сарданом что-то не так уже сейчас и еще больше будет не так в будущем. Поселившись в вольере, обманчивом своей естественной лесной дикостью, обещающей свободу, но отгороженной от нее высокой решеткой, и расставшись с теми, кто заменял ему мать и был самой первой любовью, волк, конечно, прежде всего обратился к самому себе. Кто он и для чего на этом свете? Там, в селышке Залив, среди людей и жалких мелких зверушек он был деятелен, поиск шариков заменял ему поиск пищи и создавал некое подобие самостоятельности, даже независимости — ведь он все делал по доброй воле. Сейчас же деятельностью его стало бессмысленное движение вдоль железной ограды, где он скоро пробил тропу. Еда, которую ему и Тайне давали утром и вечером, никак не зависела от того, бегал он по тропе или отлеживался в тихом углу вольера или стоял чуть поодаль решетки в том месте, где она отрезала часть двора и была свободной от зарослей, но здесь всегда были люди, они двигались, шумели. Среди них он старался высмотреть тех, по ком скучал, но их не было. Когда они жили вместе, у волка, кроме памяти запаха, главного его компаса, развилась и память цвета. Он знал, что брат его Ромка всегда ходил в старенькой (школьной — уточним) серой одежде. К концу лета он износил ее вдрызг. И пришел сюда однажды в новой, еще не обмятой, тоже серой, но уже с каким-то другим, удручающе-чуждым запахом. Зверь, конечно, не знал, что Ромка за год учебы вырастал из своего костюмчика и в каждом классе ему покупали новую форму. А та, что звалась Викой, обожала красный цвет, и все на ней было красное. Какую-то необъяснимую тревогу вызывал в нем этот цвет, он боролся с подспудным чувством страха перед ним, пока оно не слилось в нем с тревожным ожиданием ее, человека. А это было нечто совсем другое.
Что теперь все шло как-то не так, волк ощущал и сам. Была поздняя осень, но дни стояли ясные. В вольере пахло прелой опавшей хвоей, побитыми ночными морозами папоротниками, грибницей. Волк вдыхал не знакомые ему лесные запахи, озабоченно обнюхивал землю, без конца бегал по тропе, тоскуя по запахам из безвозвратного мира.
В тот вечер над рекой, над бором стоял красный тревожный закат. То ли от ожидания чего-то, от предчувствия ли, волк, скрывшись в ельнике, впервые завыл, он не знал, что у него есть такой голос и что он может выразить им то, что мучает его. Он ждал, Тайна откликнется ему, но услышал вдруг странное ее повизгивание, скулеж. Он оборвал вой и одним прыжком оказался на поляне, еще не остыв от прежней тоски, но уже весь в тревоге за подругу.
А Тайна прыгала на решетку, и зубы ее, красивые белые зубы, скрежетали о металл. Сардан зарычал, и Тайна вмиг сникла, отошла, поджала хвост — до того был страшен рык волка. И тут зоркие глаза Сардана, увидели в вечернем сумраке серую, рассеченную на ромбики сеткой фигуру мальчика, его смуглое лицо и раскрытый в крике рот. Волк позабыл себя, и снова вернулось прежнее. И наплевать ему было и на гордость свою, и на то новое, дикое, что рождалось в нем на этом клочке леса, — перед ним был его брат. А как мешала эта жестокая решетка ухватить его за руку, за плечо, повозиться с ним, поваляться по земле, облизать его лицо, руки.