Все сгладилось, когда бригадир третьей Степан Постник услышал о приеме нового тракториста, поблагодарил, но от Бахтина не ускользнуло глубоко запрятанное чувство его неудовольствия. Степан Постник, крутолобый крепыш, был характером резковат и угрям, с людьми сходился трудно, и потому у него была вечная нехватка кадров. И опять Бахтина кольнуло: «Ивана лучше бы в первую, там бы ему как раз». Но теперь уже поздно переиначивать, да и с кадрами в первой получше.
Остро пошел разговор о паспортизации полей. Бахтин задумал ее, чтобы со всех сторон оглядеть возможности перехода совхоза на бригадный подряд. В округе еще не говорили об этом, но однажды, побывав на подрядной стройке, он загорелся идеей и стал примерять ее к себе, к полю. Земля отдается как бы на поруки людям. Берите, хозяйствуйте! Расчет — по урожаю. Ну и ежемесячные авансы, конечно.
Никто пока не знал той глубокой причины, которая побудила Бахтина ухватиться за подряд. Он и сам пока что боялся поверить в его возможность в условиях деревни. Сколько за это время родилось и умерло мод и веяний, и люди разуверились в добрых починах. Но тут осечки не должно быть. Подряд — это дельная штука, она поможет вернуть человека земле в качестве хозяина, а не временщика, бездумного вымогателя. За годы работы в колхозе, а потом в совхозе как он только ни пытался вернуть людям чувство любви к земле, но всякий раз терпел крах. Но ведь у человека одна мать — она и родила и вскормила. И у всех людей, кроме разве что тех, кто душой урод, любовь к матери самая светлая и нетленная, в трагическую минуту человек и вспоминает ее, мать. А земля? Ее ведь тоже называют матерью. По сути, так и есть, она мать. Человек приходит от земли и солнца, на земле вырастает, в нее и вернется. Но почему он перестал ее считать матерью?
…Бахтин слушал главного агронома, Бориса Тихоновича Татаркина, крупнолицего загорелого черноволосого парня, в своей кожаной куртке похожего на грача, и разглядывал диаграммы химического состава почв, висящие на степе. Ныне к этим показателям добавилась еще влагоемкость каждого поля. Паспортизация открыла глаза на чересполосицу земельных угодий, на пестроту урожайности. Теперь есть надежные критерии для оценки работы каждой бригады, без чего нельзя было и думать о переходе на подряд. Бахтина, правда, никто не торопил, не подступал с ножом к горлу, но он сам чувствовал, что не готовиться к этому было бы опрометчиво. Из ответственности за свой труд на своей земле и должна родиться любовь к тому и другому.
«Возьмется ли кто с этой весны? Ну хотя бы одна бригада?» — думал Бахтин. Он не хотел начинать это дело в приказном порядке, надо, чтобы люди сами созрели и умом и сердцем — и поверили в него. А начинать было надо…
Еще жива деревня Старые Щи, где родился Бахтин, — стоит себе в глуши за мочажинниками и темнолистыми зарослями густой ольхи. В характере Василия многое осталось от его отца Спиридона Ионыча. Многие годы Спиридон председательствовал в колхозе. Вроде чего-то добился перед войной — зажили. Оставшись по болезни в тылу, пытался удержать хозяйство от порухи. А вскоре после Победы умер, будто только до нее и рассчитал свои силы. Сын, вернувшийся из госпиталя, принял колхозное наследство отца. Так порешили сами колхозники, хотя и молод еще был сержант-артиллерист. Первые годы крепко чесались руки у фронтовиков: стосковались по земле, да и председатель был для них примером заразительным, вместе со всеми страдал и радовался. Но вот народ стал в город откочевывать — заждался за войну ласки и внимания, на дармовщину гнушался работать… Навалилась беда и на деревню Старые Щи. Кто бы в ту пору научил молодого председателя, как удержать людей на земле? Вот тогда и привык он сам выкручиваться, дорожить каждым работником. Вспоминал науку отца. В детстве, бывало, тот сажал сына верхом на лошадь, привязывал, чтобы с конской хребтины не свалился. Так лет пяти-шести Васек сделался бороновальщиком. Однажды отец послал его, мальца, в лес по дрова. Приехал парнишка в лес, нашел полянку, где их поленница стояла. Нет поленницы, одно голое место, черная земля, и ни единой на ней травинки. Вернулся порожняком: на нет суда нет. Но у отца свой скорый суд нашелся:
— Из лесу да с пустыми дровнями, сын? Не по-доброму это. — И повернул коня на дорогу. Нехотя поплелся Каурка обратно в лес, часто и вроде сочувственно оглядываясь на горько притихшего в телеге юного ездока. Выросли они вместе, вот и жалел его мерин чуть ли не человеческим сердцем, ржал, как бы желая высказать свое сочувствие. А мальчик до слез думал, думал: зачем отец вернул его в лес? Вот и опушка. Сполз с телеги, обошел конягу, погладил ладошкой по холодным мокрым ноздрям. Боднул его Каурка, потерся о грудь, как бы подбадривая.