— Кто, кому?
— Да вы директору? Кому еще? Такой дом отвалил. Пятистенный.
— Этот, что ли? — Иван указал на дом, стоящий верандой к проулку. — Разномастный какой.
Действительно, одна половина дома — с двумя окнами на улицу — была покрашена в голубой цвет, вторая — поменьше, с одним окном — в зеленый.
— А в родстве не состоим… — разъяснил Иван. — Разве что одно небо коптим.
— Ну насчет коптения — это кто как. У Спиридоныча большой моторесурс, так что тебе, друг мой, не угнаться. — И комендант прищелкнул языком.
— А я и не собираюсь! — взъелся Иван. Этот старый служака мнит из себя бог знает кого.
Вера, заспешившая было к дому, услышав перебранку, остановилась и, обернувшись к коменданту, спросила энергично:
— Скажите, почему деревня пустая? Где народ?
Комендант сердито покосился на Веру, сказал мрачно:
— Жилая, а по правде — полужилая. Те, кто крестьянствовал, теперь в городе, на разных производствах. А спать сюда ездят, поскольку там квартиры не имеют. А иные оседлость городскую получили, а сюда как на дачу. Ну и грядки разные за собой числят. Земля без человека — сирота.
— А этот дом почему опустел?
— У-у! Не пустел бы. Городские в один миг… сцапают за любые деньги. И сидели бы лето — чем не дача? Есть тут и такие — дачники. А этот дом директор купил для совхозного кооператива. На ссуду. Для новичков. А зимой тут доярки жили. Вроде общежития. Дом хорош! — Комендант опять прищелкнул языком, жадно оглядел дом и добавил: — Крепкий.
«Для себя отговорил было, а вот мы подвернулись», — подумала Вера и пожалела коменданта. Чтобы скрыть эту жалость, нагнулась к крыльцу, рукой сгрудила жухлые листья на ступеньку, сбросила на землю.
Тем временем комендант поманил Ивана:
— Ежели дом по душе, вступайте в кооператив.
— Так мы же чужие! — удивился Иван непонятной доброте коменданта.
— Какие чужие? Зачислены — значит, свои. Он к вам как к родственникам. Уж не знаю почему.
— Взвесим, — сказал Иван солидно и отошел, с недоверием взглянув на коменданта. Что-то уж очень круто изменился, впрямь не считает ли, что они — родственники начальству?
Вахромеев подошел к Вере, подал ей ключи.
Хмурые, серо-стальные глаза его повлажнели.
— Ну живите, — вроде разрешил милостиво. — Желаю! — и торопливо («Что-то у них все торопятся») зашагал к машине. Вера стояла на крыльце и глядела, как, переваливаясь через кювет и глубоко продавливая мягкую землю, машина выбралась на асфальт и вот уже помчалась под гору. Неприкрытая дверь короба моталась, будто махала на прощание.
— Сыч, он и есть сыч, — сказала Вера, торопясь открыть заржавелый висячий замок.
— Не скажи! — возразил Иван. — Что-то в нем изменилось. Вот сейчас. На наших глазах.
— О чем вы секретничали? — Вера наконец отперла замок.
— Да все о доме.
— А ты что?
— А что я? Всегда давали нам без платы. Государственный, а тут — кооператив.
В доме пахло нежилью сырого, непрогретого воздуха, мочалом старых матрацев, свернутых на трех железных койках, стоящих рядом в большой комнате. В малой — стол, газовая плита и белая колонка газовой печи. На веранде — ведра, корыта, кадушки, детская коляска, цветочные горшки с землей — все, что не увезено в город за ненадобностью. А вот сушеные травы под потолком, и воздух тут совсем другой. В клети, знать, давно не хранилось съестное, иначе пахло бы мышами, но их духа и в помине не было. В хлеве лежал сухой навоз. Вера все это быстро обежала, вернулась в дом. Не верила своим глазам: как же все это привалило им? Будто их ждали, прожить без них не могли. Она вернулась в дом, застала мужа у окна. Он задумчиво глядел на черный клочок огорода за окном, в бороздах мокро блестела набрякшая водой земля. На старой корявой иве склоненный скворечник. Серенькая пташка снует вокруг него, то исчезая в черной овальной дырке, то выскальзывая оттуда. Другая же, блестя сизо-черной грудкой, самозабвенно напевает, поднимая к небу заостренный, будто карандаш, клювик. Птицы обживали гнездо, и у них, наверно, были свои заботы.
— Ну что же ты, Иван, открыл бы окна. Задохнуться можно… — Вера сама было попробовала открыть, но шпингалеты, не однажды закрашенные белилами, присохли и не поддавались. Тогда Иван железными пальцами свернул их, отодвинул, нажал на створки, бумажная оклейка затрещала, и окно распахнулось. В лицо подуло сыроватым воздухом, горьковато-сладким от ивовой коры и нежно-желтых барашков, обсыпавших темные изломистые ветки дерева у самого окна.