— Извини, снова ты права. Да, я потерял ощущение времени. Мне-то показалось, что я не раньше чем вчера гостил здесь, и был тут Иштван Немешкери. Материнское сердце может ошибиться?
— Если оно слишком чего-то желает, то может. Или очень устало и ждет развязки, все равно какой.
Он смотрел в ее голубовато-серые крупные глаза, замечая, как не сразу, а постепенно в них что-то проявлялось, яснея и меняя их выражение. Вначале в них погасла усмешка. Но не успело проявиться недоумение, как их захватило удивление.
— И ты поверил?
— Со мной неожиданно что-то случилось…
— Карточка с тобой?
— Да.
Она взглянула на снимок, который когда-то сделал для них шофер Симич.
— Нет, вы непохожи. Да и как он сюда мог попасть, скажи на милость? Не обижайся, но ты излишне увлекаешься. Где тут логика?
— Ты знаешь, мне иногда хочется забыть о всякой логике, кроме одной…
— Женской, что ли?.. Ну ладно, пошли. Угостимся домашним Кекнелю. Где ты его еще попробуешь?
— Голубой стебелек! Моей маме это вино очень нравится.
Одна за другой оставались позади виллы, новенькие, с молоточка, похожие и непохожие друг на друга. Ленка проходила мимо них, не обращая внимания.
— Что мы ищем?
— А ничего. Просто я хочу кого-нибудь встретить, но все будто сквозь землю провалились. А чувствуешь, как пахнет мокрая земля? Хозяева пришли с работы, полили свой виноградник и сейчас ужинают.
— Зайдем сюда, — сказал он, оглядывая виллу, увитую виноградом. — Это и есть Кекнелю?
— Нет, по-моему. Кекнелю где-нибудь позади дома, а это так называемые «цыганские глазки». Специально для пробегающих мальчишек, которые непременно захотят полакомиться. — Она вошла в калитку и скоро вернулась: — Порядок! Хозяева дома. Он из-за Дуная, голубоглазый и белокурый, а она смуглянка из города Печ. Знаю я этих смуглянок. Горячие и ревнивые…
И вот они сидят на открытой веранде с перилами, увитыми «цыганскими глазками», за маленьким столом. Вскоре вошел хозяин, его звали Янош Кукучка, и, поглядывая то на Сергея, то на Ленке, словно хотел что-то сказать им, но стеснялся, поставил на стол глиняный кувшин.
— Сколько же лет сорту винограда Кекнелю? — спросила Ленке.
— Кто знает! — отозвался Янош. — Говорят, тут возделывают виноград две тысячи лет. А какие сорта пришли, откуда, не знаю.
— А это Кекнелю?
— Нет, это Сюркебарат…
«Серый монах», — понял Мансуров.
— Кекнелю будет, — успокоил Янош и чему-то про себя улыбнулся. Вошла его жена, действительно смуглянка, потупив взор, поставила на стол тарелки с фруктовыми колбасками. Янош присел к столу, разлил по стаканам вино, светлое, со свежим, каким-то прохладным запахом. — Это подается к жаркому, если подождете…
— Спасибо! Мы только что обедали, — сказала Ленке. — На Тихани.
— Ну, тогда ваше здоровье, — сказал хозяин.
Он отпил, поставил стакан.
— А я вас помню, — сказал он. Полусмущенная, полутаинственная улыбка растянула его добрые губы.
Ленке удивленно переспросила:
— Помните нас? Сергей, он нас знает… Чудно!
Они с волнением стали слушать Яноша. Он говорил неторопливо, хотел, чтобы поняли каждое его слово. Ленке дослушала, посидела немного молча, опустив в растерянности руки, и, повернувшись к Мансурову, спросила:
— Ты все понял? Нет? Тогда переведу. Янош работал у дядюшки Фери. Когда мы были у него, мальчик наливал вино в подвале. Неплотно завернул кран, порядочно вина вылилось. Фери уволил его. Мальчик беспризорничал. Потом учился, живя в детском доме. После армии — в госхозе. Женился.
Янош вновь вступил в разговор:
— Какое вино делал дядюшка Фери! Оно так и звалось: «Кекнелю-Фери».
Но Мансуров не дослушал перевода, понял сам и прервал Яноша:
— Вы знаете Иштвана?
— Иштванку? Как же! Он у нас был старшим. Но с тех пор как меня уволили, дороги наши не сходились.
Ленке стала расспрашивать его об Иштване. Почему оказался в работниках? Кто у него родители? Венгр ли он?
— Иштванка — настоящий венгр. Мать, как он рассказывал, была у него врачом. В Будапешт его привез дед Андраш Немешкери. Полковник. Все они куда-то подевались, но он хорошо знал, кто они были, о каждом рассказывал какие-нибудь подробности.
— А дядюшка Фери?
— Умер. Такой был золотой винодел. Секреты знал.
Солнце зашло за гору, тень сбежала по склону, растворилась в балатонской воде, погасила ее голубизну. И только далекая полоска противоположного берега все еще запоздало золотилась. Вечера на Балатоне прохладны, и Ленке накинула на плечи кофту. Мансуров забыл про вино. Какой жуткий день… Отобрал у него Эву, отнял Иштвана Немешкери, долгую надежду матери.