Вскоре пришло письмо от Мансурова — село Могила хранило тайну… И Ленке сдалась и забыла о мальчике с фермы дядюшки Фери.
Но как-то в поликлинике случайно услышала разговор двух врачей. Мужчина и женщина, они что-то говорили об ужасной зиме сорок второго года на Востоке, о Донских степях, где потерялся целый госпиталь. Мужчина, похоже, побывал в плену. Ленке не могла удержать любопытства и спросила, не знают ли они о тех, кто служил в госпитале села Могила. «Да, да, мы все фактически вышли из могилы», — запоздало пошутили те двое врачей. Но Ленке настаивала, и тогда ее поняли. Перед тем как отправиться на Дон, мужчина служил в тыловом госпитале, но не в Могиле. Он даже содрогнулся при этом слове. А женщина посоветовала поискать тогдашних раненых, побывавших в том госпитале. Наверняка такие найдутся.
«Буду расспрашивать раненых», — решила Ленке, извинилась и поблагодарила своих новых знакомых.
Сержант Ласло Киш, безрукий инвалид — его Ленке встретила в Чепельском порту, — рассказал ей о госпитале в селе Могила, где он был на излечении, и о медицинской сестре Кристине Немешкери. Да, прекрасная девушка. Был ли у нее сын? Насчет сына не знаю, а мужа не было. Она носила фамилию отца, все это знали. И Ленке, не открыв ничего нового, снова засомневалась: та ли эта Кристина?
— О русском мальчике вы слышали? Что-нибудь?..
— Как же, как же, — подумав, сказал инвалид и пристально оглядел Ленке. — Русский мальчик… Да, да! Его сдала в госпиталь какая-то оборванная старуха. Я тогда уже готовился к выписке. Культя заживала. Собирался домой. Иной раз поддежуривал у входа — тоже разнообразие. Вам это интересно?
— Говорите, говорите, пожалуйста!
— Значит, осень сорок первого. Поздняя осень. Дождь со снегом. Ветер. Старуха та была изможденная, в лохмотьях. Можно сказать, в чем душа держалась. За спиной — ребенок, привязан полотенцем… Так год ему, а может, и побольше. Поверх одежонки клеенка от мокроты небесной. Лезет в дверь старая, а я не пускаю. Ступила через порог и упала…
Инвалид замолчал.
— Ну, что дальше, пожалуйста. — Ленке едва сдерживала нетерпение.
— Стал ее поднимать, а поднимать-то уже и некого.
— Кто она была, кто?
— Документов — никаких. Ребенок, мальчонка, жалобно хныкал и невнятно говорил какие-то слова. А тут Кристина на дежурство идет, налетела на меня: кто да что? Увидела мальчонку, притихла, а потом схватила его и ушла. Другой бы это не позволили, а ей многое сходило. Отец-то у нее был полковник. — Инвалид замолчал, вдруг спросил: — Он жив? Кто он? Венгр? Русский?
— Не знает ни одного русского слова.
— Бедный мальчик!
— Он уже глава семейства… Если это он…
— Да, время! — Инвалид пристально посмотрел в голубовато-серые глаза Ленке, перевел взгляд на блистающий под солнцем Дунай. — Я сам видел, как сестра Кристина отправляла ребенка куда-то с отцом. То ли они передали его местным крестьянам, то ли своим родственникам. А сами они куда же делись?
Ленке почти все уже знала о судьбе Кристины и ее отца, но промолчала — трудно было от волнения еще что-то сказать.
«Все так, — радуясь неизбежному, но все же неожиданному открытию, думала Ленке. — Теперь их встреча. Только встреча и сердце матери. Радость или горе принесет это Иштвану и его матери? Его матери! И тут же отбросила сомнения: да, его матери». И попыталась представить, какая это будет встреча, но что-то мешало ей это сделать. Может, она не верила в смысл всего, что делали и сделали они с Мансуровым?..
За окном шел снег. Из своей кровати Евдокия Савельевна видела, как он падал — спокойно, густо и прямо, — на улице не было ветра. В голове то нарастал, то затихал шум, и ей казалось, что она слышит шелест падающих белых хлопьев. Он был приглушенный и тихий, этот шелест, но почему разрывались виски? Будто шум входил в голову и, скапливаясь там, начинал давить изнутри. Отведя утром внука в садик, она почувствовала слабость и не ушла в школу, где сегодня собирался совет музея, чтобы рассмотреть и отобрать для экспозиции на тему «Память» новые документы. Вернувшись домой, она переоделась и, почувствовав головокружение, прилегла — пройдет, и она еще успеет зайти в школу. Евдокия Савельевна дорожила тем, что она еще нужна, про себя гордилась этим. Всю жизнь не знавшая ничего, кроме работы, она постоянно нуждалась в общении с людьми. Для музейного дела, что тут говорить, она была незаменима. К любому давнему факту или событию, пусть с ними были связаны посторонние для нее люди, она относилась, как если бы они прямо касались ее мужа, и Саши, и мамы. И что бы она делала без этого поиска? Это была ее каждодневная работа для тех, кто в войну утратил незаменимую частицу своего счастья. Что это такое, она знала по себе.