Врач осмотрел ее раз, другой, потом третий.
— Ты сидишь на диете, чтобы похудеть?
Макабеа не знала, что ответить.
— Что ты обычно ешь?
— Сосиски.
— И только?
— Иногда бутерброд с сыром.
— А что ты пьешь? Молоко?
— Только кофе и лимонад.
— Какой лимонад? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать. И добавил наугад:
— Тебя иногда тошнит?
— Нет, никогда! — вскрикнула она испуганно, потому что не была сумасшедшей и не переводила добро попусту, как я уже говорил.
Врач осмотрел ее и понял, что она вовсе не сидит на диете, чтобы похудеть. Но ему было гораздо удобнее повторять, что она не должна соблюдать диету. Он знал, как обстоят дела на самом деле, ведь он лечил бедняков. Вот что он говорил ей, пока выписывал рецепт укрепляющего средства, которое она потом не купила, потому что считала, что посещение врача — само по себе лекарство. Врач раздражался все больше и больше, сам не понимая, почему, и наконец взорвался:
— Эта сосисочная диета — чистой воды невроз. Все, что тебе действительно нужно, — найти психоаналитика!
Она ничего не поняла, но подумала, что врач ждет, чтобы она улыбнулась. И она улыбнулась.
У врача, очень толстого и потного, был нервный тик, из-за которого он время от времени растягивал губы. Впечатление было такое, что он вот-вот расплачется, как ребенок.
У этого врача не было никакой цели. Он стал врачом, чтобы зарабатывать деньги, а вовсе ни из-за любви к профессии или больным. Поэтому он пропускал мимо ушей жалобы пациентов и считал бедность отвратительной. Он лечил бедных, но терпеть их не мог. Они были отбросами того общества, к которому он сам не принадлежал. Он прекрасно знал, что ничего не значит как врач, что не владеет новыми методами лечения; он годился только для бедных. Он мечтал скопить денег и делать то, что ему больше всего нравилось, а именно: ничего.
Когда он сказал, что ему нужно осмотреть ее, Макабеа заявила:
— Я слышала, что у врача надо раздеваться, но я ничего не сниму.
Он сделал ей рентген и сказал:
— У тебя начинается туберкулез.
Макабеа не знала, хорошо это или плохо, но как человек воспитанный, сказала:
— Большое спасибо.
Врач просто не позволял себе испытывать жалость, но все же сказал: когда не знаешь, что поесть, сделай спагетти по-итальянски.
А потом добавил с тем минимумом теплоты, который считал допустимым, поскольку также чувствовал себя несправедливо обделенным:
— Это не очень дорого.
— Эта еда, которую вы назвали… Я никогда в жизни ее не ела. Это — вкусно?
— Конечно! Посмотри на мой живот. Это все макароны и пиво. Но пиво исключается: лучше не употреблять алкоголь.
Макабеа переспросила устало:
— Алкоголь?
— Да знаешь ли ты хоть что-нибудь, гром тебя разрази?!
Да, я люблю Макабею, мою дорогую Маку, люблю за ее уродливость и полную безвестность, ведь она ни для кого ничего не значит. Люблю за худобу и больные легкие. И как бы я хотел, чтобы она открыла рот и сказала:
— Я одна в целом мире и никому не верю, все лгут, даже в час любви. Один человек не может быть честным с другим, правда приходит ко мне, только когда я одна.
Но Макабеа никогда не говорила такими длинными фразами, потому что была скупой на слова. Дело в том, что она не сознавала свое положение, никогда не жаловалась и даже считала себя счастливой. Она вовсе не была идиоткой, но испытывала по-идиотски незамутненное счастье. Она никогда не обращала на себя внимания: просто не умела. (Вижу, что пытаюсь наделить Макабею своими собственными чертами: это мне ежедневно требуется несколько часов одиночества, иначе мне «каюк»).
Что касается меня, то лишь в одиночестве я становлюсь самим собой. Когда я был маленьким мне иногда казалось, что я могу упасть с Земли. Почему облака плывут по небу и никогда не падают? Потому что сила тяжести меньше выталкивающей силы воздуха. Умно, не правда ли? Да, но когда-нибудь они упадут на землю каплями дождя. Это моя месть.
Макабеа ничего не сказала Глории, потому что стыдилась правды. Ложь была приличнее. Она считала, что быть хорошо воспитанным — значит уметь врать. Макабеа лгала даже самой себе, завидуя подруге. Например, ее изобретательности: Макабеа видела, как, прощаясь с Олимпико, та целовала кончики собственных пальцев и посылала поцелуй в воздух, будто выпускала на волю птичку. Макабеа никогда бы до этого не додумалась.
(Эта история — только голые факты, необработанный материал, который достиг меня раньше, чем я успел о нем подумать. Я знаю много того, чего не могу выразить словами. Тогда о чем же думать?).
Глория, возможно, из-за угрызений совести, сказала ей:
— Олимпико мой, но ты наверняка найдешь себе нового возлюбленного. Я говорю, что он мой, потому что мне так сказала гадалка, и я не могу ее ослушаться; она медиум и никогда не ошибается. Почему бы тебе тоже не сходить к гадалке и не спросить у нее совета?
— Это очень дорого?
Я смертельно устал от литературы: только немота окружает меня. Если я все еще пишу, то потому лишь, что мне нечего больше делать в этом мире в ожидании смерти. Поиск слова в темноте. Незначительный успех захватывает меня и гонит из дому куда глаза глядят. Мне хочется вываляться в грязи, меня гонит не контролируемая разумом потребность в унижении, потребность в разгуле и абсолютном наслаждении. Грех притягивает меня, все запрещенное пленяет. Я хочу быть курицей и свиньей одновременно, а потом убить их и выпить их кровь. Я устал … Возможно, от общества Макабеи, Глории и Олимпико. А от врача с его пивом меня просто тошнит. Мне необходимо хотя бы на три дня отвлечься от этой истории.
В эти дни, один, без своих героев, я исчезаю как личность. Вылезаю сам из себя, как из пижамы. Исчезаю, как только усну.
Но теперь я возвратился и чувствую, что мне не хватает Макабеи. Поэтому продолжаю:
— Это очень дорого?
— Я дам тебе взаймы. Даже на мадам Карлоту, которая снимает с людей наведенную на них порчу. Она сняла порчу с меня в полночь третьего августа в пятницу на террейро[13] Сан-Мигель. Они зарезали над моей головой черного поросенка и семь белых куриц и разорвали мою одежду, так что я была вся в крови. Ты не испугаешься?
— Не знаю, смогу ли я вынести вид крови.
Возможно потому, что кровь — интимная тайна каждого, животворящая трагедия. Но Макабеа знала только, что она не может выносить вида крови, остальное додумал я сам. Меня интересуют только факты: факты — упрямая вещь. От них нельзя убежать. Факты — это слова, сказанные миром.
Ладно.
Получив неожиданную помощь, Макабеа, никогда в жизни ничего не просившая, попросила у шефа отгул по причине выдуманной зубной боли и взяла у Глории деньги, которые вряд ли когда-нибудь сможет отдать. Столь смелый поступок вдохновил ее на еще большую отвагу (взрыв): рассудив, что взятые взаймы деньги — чужие, она решила, что может их тратить. И Макабеа впервые в жизни взяла такси и поехала к гадалке. Подозреваю, что она сделала это от отчаяния, хотя и не знала, что потеряла надежду; она была опустошена до предела, повержена в прах.
Макабеа без труда нашла дом мадам Карлоты, и это показалась ей счастливым предзнаменованием. Одноэтажный домик находился слева за углом, и между камнями мостовой пробивалась трава — она сразу обратила на нее внимание, потому что замечала все мелкое и незначительное. Пока Макабеа нажимала на кнопку звонка, в ее голове блуждали мысли о том, что трава — это так легко и просто. Ей часто приходили в голову всякие беспричинные мысли, потому что, несмотря ни на что, она обладала внутренней свободой.
Мадам Карлота сама открыла ей дверь и сказала самым естественным тоном, словно ждала ее:
— Мой ориша[14] уже предупредил меня, что ты придешь, дорогуша. Как тебя зовут? Ах, так … Красивое имя. Входи, радость моя. У меня клиент, подожди меня здесь. Выпьешь кофейку, цветочек мой?
Макабеа была слегка ошарашена таким неожиданно теплым приемом. И стала пить, заботясь о своей хрупкой жизни, остывший и несладкий кофе. Одновременно она с восхищением и уважением рассматривала комнату, в которой ее оставили. Там все было шикарно. Желтые синтетические накидки на креслах и диванах и даже цветы из синтетики. Синтетика — верх всего. Макабеа сидела с открытым ртом.