Эта девушка сутулилась, как вышивальщица. Она еще в детстве научилась вышивать. И добилась бы в жизни гораздо большего, если бы посвятила себя тонкой работе вышивальщицы, может быть, по шелку. Или еще лучше: бисером по блестящему атласу, поцелую души. Тончайшая работа. Кропотливый труд муравья, который несет на спине крупинку сахара. Она казалась дурочкой, но не была ею. Она не знала, что несчастлива. Это потому, что она верила. Во что? В вас, но не обязательно верить в кого-то или во что-то, нужно просто верить. Это иногда приносило ей радость. Она никогда не теряла веры.
(Эта девушка до безумия раздражает меня. Я опустошен ею. Я тем больше выхожу из себя, чем меньше она протестует. Я взбешен. Я готов бить чашки и стекла. Как мне отомстить? Или лучше, как мне восстановить справедливость? А, знаю — любя своего пса, у которого больше еды, чем у нее. Почему она не протестует? Есть в ней хоть немного твердости? Нет, она безответна и покорна.) Еще я вижу ее глаза, огромные, круглые, вопрошающие — она смотрела, как раненая птица — возможно, из-за увеличенной щитовидки. Эти глаза спрашивали. Кого? Бога? Она не думала о Боге, а Бог не думал о ней. Бог — тот, к кому удается прикоснуться. Когда отнимаешь руку, появляется Бог. Она не задавала вопросы, догадываясь, что на них нет ответов. Или она была слишком глупа, чтобы спрашивать? И получать «нет» в лицо. Возможно, вопросы без ответа все же нужны, чтобы кто-нибудь когда-нибудь не заявил, что она и не пыталась спрашивать. Но она, похоже, сама себе ответила на вопрос «почему?» — потому что. Существуют ли другие ответы? Если кто-то знает лучше, пусть придет и скажет, я жду этого уже много лет. А пока по синему-синему небу плывут белые облака. Все для Бога. Почему хоть чуточку не для людей?
Она родилась не под счастливой звездой и жила с таким видом, будто извинялась за то, что занимает чье-то место. Она рассеянно разглядывала пятна на лице. В Алагоасе их называли «заплатами» и говорили, что их причина — больная печень. Она замаскировала пятна толстым слоем белой пудры, пудра легла неровно, но это все-таки лучше, чем пятна. Она вся была немного грязная, потому что редко мылась. Днем она носила одни и те же блузку и юбку, ночью — холщовую рубашку. Ее соседка по комнате не знала, как намекнуть ей, что от нее дурно пахнет. Боясь обидеть ее, соседка не решалась этого сделать, и все оставалось по-прежнему. В ней не было ничего замечательного, хотя ее кожа, там где не было пятен, имела легкий опаловый блеск. Но это не имело значения. Никто не оглядывался ей в след на улице. Она была как остывший кофе.
Так и жила эта девушка. Сморкалась в подол рубашки. В ней не было того, что называется очарованием. Только я считаю ее очаровательной. Только я, ее автор, люблю ее. Страдаю из-за нее. И только я могу сказать так: чего бы только я с радостью не сделал для тебя. Эта девушка не знала, что она такое, как собака не знает, что она собака. Поэтому она не чувствовала себя несчастной. Единственное, чего она хотела, — жить. Она не знала, для чего, она не задумывалась над этим. Возможно, она считала, что жить хорошо. Она думала, что человек обязан быть счастливым. И она была. До того, как родиться, она была духом? Или была мертва? А потом она умрет? Как это сложно.
Я рассказал несколько фактов, но еще и сам не знаю, какое они имеют значение.
Теперь (взрыв) отдельными штрихами я опишу жизнь этой девушки до того момента, когда шеф ее уволил.
Дитя сертана, она родилась рахитичной, не под счастливой звездой, как я уже говорил. Когда ей было два года, ее родители умерли от лихорадки, обычной для сертана[2] штата Алагоас, где дьявол потерял свои сапоги. Спустя годы она переехала в Масейо со своей богомольной теткой, единственной родственницей на свете. Иногда она вспоминала о чем-то давно забытом. О том, например, как тетка била ее по макушке, потому что считала, что там должен находиться жизненный центр. Она била всегда костяшками пальцев по мягкому, из-за недостатка кальция, черепу. Она била ее, но не только потому, что получала при этом чувственное наслаждение, (тетка никогда не была замужем из отвращения), но и потому, что считала своим долгом уберечь ее, чтобы она не стала когда-нибудь одной из тех девиц, что прогуливаются по улицам Масейо с зажженной сигаретой, поджидая мужчин. Хотя не было никаких намеков на то, что девочка может стать в будущем шлюхой. В ней не было склонности к этой профессии. Женственность в ней проснулась поздно, ведь даже траве, чтобы расти, нужно солнце. Но она забывала об ударах через несколько минут. Гораздо болезненнее было для нее другое наказание: ежедневное лишение десерта, гойябады[3] с сыром, единственной страсти в ее жизни. Почему это наказание стало излюбленным у хитрой тетки? Девочка никогда не спрашивала, почему она постоянно наказана, но ей совсем не нужно было знать, и это незнание сделалось важной частью ее жизни.
Это «незнание» может показаться вредным, но это не так, потому что она знала много, так же как собака умеет махать хвостом, или человек чувствует голод, хотя никто их этому не учил; она родилась c этим знанием. Также никто не научит ее умирать: наверняка она умрет когда-нибудь, как та кинозвезда, чью цветную фотографию она любила разглядывать. Ведь в час смерти человек становится блистательной звездой экрана, это миг славы каждого из нас, словно отдельный звук вырывается вверх из общего хора.
Когда она была маленькой, ей очень хотелось взять какое-нибудь животное. Но тетка считала, что животное — лишний рот. Тогда девочка решила, что ей остается только кормить блох, раз уж ей не заслужить любовь собаки. Тетка заставляла ее молиться. Но набожность не пристала к ней: тетка умерла, и она никогда больше не была в церкви, потому что не чувствовала и не понимала бога.
В жизни происходит именно так: распускается бутон и расцветает жизнь. Только моя героиня не знала, какой бутон должен распуститься. Она также не отдавала себе отчета в том, что жила в индустриальном обществе и была в нем лишним винтиком. И все же кое-что не давало ей покоя: она вдруг поняла, что не помнит ни матери, ни отца, она забыла их лица. Но, поразмыслив она говорила себе, что проросла из земли сертана, как червивый гриб. Она говорила, да, но была очень молчалива. Мне иногда удается поймать какое-нибудь ее слово, но оно ускользает у меня между пальцами.
Несмотря на смерть тетки, она думала, что с ней все будет по-другому, что она никогда не умрет. (Моя страсть — быть другим. В данном случае — другой. Я дрожу, грязный, как она.) Это описание немного утомило меня. Я предпочитаю правду, которая есть в предсказаниях. Когда я закончу эту историю, я вернусь к более безответственному занятию — предсказаниям. Я не придумал эту девушку. Она силой завладела моей душой. Она вовсе не была дебилкой, она жила, как птичка божия, и верила, как умственно отсталая. Эта девушка по крайней мере не выпрашивала милостыню, хотя и принадлежала к самому низкому классу людей, живущих впроголодь. Только я люблю ее.
Потом — неизвестно почему — они переехали в Рио, невероятный Рио-де-Жанейро. Тетка нашла ей работу, потом умерла, и она, теперь одинокая, снимала комнату с четырьмя другими девушками, продавщицами из универсальных магазинов.
Комната находилась в мансарде старого дома, построенного в колониальном стиле на извилистой улице Акре, недалеко от порта, среди публичных домов, обслуживающих моряков, да складов для угля и цемента. Грязная портовая пристань наводила ее на тоскливые мысли о будущем. (Что это? Я вроде бы слышу бравурные аккорды рояля — не символ ли это того, что жизнь девушки в будущем сложится счастливо? Я радуюсь этой возможности и сделаю все, чтобы она осуществилась.) Улица Акре. То еще местечко! Жирные крысы улицы Акре. Я никогда не бываю там и без стыда признаюсь, что боюсь этой жизненной грязи.
Изредка на рассвете ей выпадало счастье услышать пение петуха, и она тосковала по сертану. Как оказался петух на улице Акре, среди складов, заваленных товарами для экспорта и импорта? (Если читатель достаточно богат и устроен в жизни, ему надо перешагнуть через себя, чтобы понять, как иногда живут другие. Если он беден, он не станет меня читать, потому что моя книга — роскошь для тех, кто испытывает постоянное чувство голода. Я играю здесь роль предохранительного клапана, спасая средний класс от самоубийственного существования. Я знаю, как страшно перешагнуть через себя, ведь все новое обычно пугает. Хотя безымянная героиня этой книги — фигура древняя, ее можно назвать даже библейской. Она была непроросшим зерном и не знала цветения. Нет, вру, она была травой.) Удушливыми летними ночами она лежала без сна, вся в поту. Этот пот кажется мне подозрительным. Уж не больна ли она туберкулезом? В темноте слышался чей-то свист и тяжелые шаги, и вой бродячих псов. И между ними — безмолвие звезд и бег времени, которому нет дела ни до нее, ни до нас. Так проходили дни. Пение петуха на заре скрашивало ее серую жизнь. Шумная птица на улице Акре была живым ростком в каменной пустыне.