Вениамин Игнатьевич прислушался к ниочёмной болтовне Стаса и Полины и почувствовал укол совести — слишком мало он уделял внимания последнее время Стасику, вон он какой сидит потерянный. Да плюс еще это внезапное влечение к… мужскому воплощению Ленки, рыжей стервы.
Вениамин Игнатьевич усмехнулся: ну ничего, он наверстает упущенное. Его «мальчики» не останутся без внимания. Ни наглый рыжий киборг, ни заклятый друг Стасик.
Вениамин Игнатьевич почувствовал себя мужем, который разрывается между молодой любовницей и старой, но всё ещё очень любимой женой. И сам заулыбался своему сравнению. Ну да, похоже: каждого из них он нагнёт, только каждого по-своему.
Следующий день был суматошным, слегка бестолковым, но по-своему очень интересным. Вениамин Игнатьевич с любопытством разглядывал местную то ли флору, то ли фауну, то ли милый симбиоз этих двух богинь.
Дэн сдержанно шутил (надо же, у киборга, оказывается, может быть чувство юмора), Стасик вымученно улыбался, остальные суетились и бегали, а над всеми этими людишками возвышался гений Великого Врача и Непревзойдённого Манипулятора. Вениамин Игнатьевич приосанился: все они у него в кулаке. Он решает их судьбы. Однако можно немного и прогуляться. Не стоит отрываться от коллектива.
Вениамин Игнатьевич милостиво улыбнулся и ступил на пружинящую твердь чужой планеты. А в следующую секунду поскользнулся на упругом, будто желатиновом, мху. Упасть Непревзойдённому Манипулятору не дала сильная рука пилота, цепко ухватившая корабельного доктора за ворот скафандра, так что все обошлось. Хотя, конечно, торжественность момента немного пострадала.
Прошли еще три дня, и были они спокойны и почти безмятежны. Вениамин Игнатьевич впоследствии вспоминал их как почти счастливые.
Его подопечные были охвачены ненавязчивым, но пристальным вниманием и радовали доктора примерным поведением. Киборг инициативы в общении не проявлял, но и не сторонился и вообще вел себя на удивление по-человечески, не давая никому никакого повода к подозрению. Он болтал с пилотом, дежурил по кухне, зависал над вирт-окном с очередной тупой игрушкой. Обычный, слегка меланхоличный парень, каких в галактике миллионы.
День проходил за неспешными разговорами со Стасиком, они мирно беседовали за чашкой фирменного Вениного чая, вспоминая школьные годы, а по вечерам выходили прогуляться перед сном, любуясь восхитительными оранжево-зелёными закатами.
А ночью, когда утомлённые научной деятельностью биологи засыпали, а Тед, нагонявшийся в своих монстров, уходил к себе в каюту, Вениамин Игнатьевич проскальзывал в гости к киборгу. И они тоже разговаривали, долго, по два-три часа.
Вернее, говорил Вениамин Игнатьевич, а киборг внимательно слушал, чуть наклонив голову и занавесившись от доктора рыжей чёлкой, изредка поднимая на Вениамина Игнатьевича глаза, как всегда ледяные в своём спокойствии, но при этом не забывая методично уничтожать предлагаемые доктором сласти — любил Вениамин Игнатьевич побаловаться вкусненьким… Он всегда был неравнодушен к сладкому, что поделать.
«И к очень сладкому тоже», — холодно и цинично усмехался доктор про себя, выкладывая перед киборгом свои запасы хорошего шоколада: горького, молочного, с апельсиновой корочкой, с острым красным перцем, с мятой, с морской солью, — все самого высшего сорта.
Дэн с бесстрастным лицом поглощал всю эту роскошь, не отдавая чему-либо предпочтения, и точно с таким же воодушевлением хорошо смазанного механизма закусывал изысканное лакомство вульгарными бутербродами с колбасой и сыром, а мог вдогонку и чипсами похрустеть.
Вениамин Игнатьевич иногда качал головой, изумляясь невероятным способностям DЕХ’а столько жрать и не толстеть. Если бы Дэн был человеком, то Вениамин Игнатьевич непременно заподозрил бы у него наличие солитёра и выписал какие-нибудь антигельминтные препараты.
А ещё Вениамин Игнатьевич поймал себя на мысли, что с той ночи в медотсеке ласковое и снисходительное «Дэничка» сменилось в его сознании коротким и звонким, как пощёчина, «Дэн». И эта «пощёчина» чесалась и зудела, не давая наслаждаться жизнью.
Хотя доктор не сомневался: придёт время, и жестянка вновь станет Дэничкой. И Мурзиком. А может, и Барсиком. Доктор Бобков был в этом уверен на все сто процентов.
Вениамин Игнатьевич очень быстро привык к этим разговорам, даже успел полюбить их.
Он пересказывал киборгу истории, услышанные когда-то от самого Стасика. Только — в своей интерпретации. Он рассказывал Дэну правду. Свою правду. Тут чуть сместил акцент, тут чуть пережал, а тут — просто замолчал крохотный, но важный фактик. Немного, так сказать, изменил соус к блюду. Чуть-чуть переместил софит — и сцена осветилась совсем под другим углом.
Всё правда. Почти ни грамма вымысла. Только правда — доктора Бобкова. Подумаешь, поменял ролями участников событий, подумаешь, приписал другую мотивацию. Это же такие мелочи!
И ни в коем случае не осуждать старого друга, нет-нет. Что вы, как можно? Никакого осуждения, только понимание, только дружеское сочувствие.
С доброй, чуть извиняющейся полуулыбкой рисовал Вениамин Игнатьевич образ отставного космодесантника, будто говоря: «Ну вот, такой он, Станислав Федотович Петухов».
Ему, Вениамину Игнатьевичу, выпал нелёгкий крест дружбы с этим человеком. И он достойно нёс его, в меру своих — не слишком больших — сил, пытаясь где-то остановить, где-то урезонить своего друга. А где-то просто исправить то, что Стас успел натворить.
Очень мягко, исподволь создавал Вениамин Игнатьевич портрет типичного садиста, обожающего власть, но при этом трусливого, как все негодяи. Но если Стас до этой власти дорывался… В этом месте Вениамин Игнатьевич вздыхал и смущённо прятал глаза, как будто считал себя виноватым в этих мерзостях, творимых его другом.
— Видишь ли, Денис. Жизнь такая сложная штука… Он, в принципе, был мальчиком не злым, — Вениамин Игнатьевич тёр переносицу и отводил взгляд, — просто любопытным очень. Всегда его интересовало, что будет, если мухе крылья оторвать или, там, мышке уши проколоть… И почему-то с детства не любил рыжих…
Тут доктор Бобков опять виновато улыбался и поспешно отхлёбывал остывший чай, вроде и не хотел он этого рыжему навигатору говорить, так, само вырвалось.
Тут, конечно, было некое преувеличение — рыжих Стасик невзлюбил гораздо позже, в армии. Был там у них один фрукт по прозвищу Рыжее Западло, по рассказам Стасика — мразь и козёл, не жалевший ни людей, ни технику.
Кстати, портрет Стасика для Дэнички Вениамин Игнатьевич с этого самого Рыжего Западла и писал.
— Видишь ли, в чём дело, Денис, — Вениамин Игнатьевич серьёзно и грустно смотрел в глаза киборгу, — в армию со Стасом я ведь пойти не мог. Да и он почти тайно от меня туда завербовался, не хотел, чтоб я ему там под ногами мешался. Ну, война, сам знаешь, дело грязное и кровавое. Стас неплохим военным был. Приказы выполнял. Как мог и как понимал, — Вениамин Игнатьевич сокрушённо покачал головой. — Видишь ли, в чем дело. Наверное, зря он военным стал, люди там… не слишком добрые. А дурные склонности, если они есть, в такой среде расцветают пышным цветом. А там, конечно, такие условия… Ему и самому несладко приходилось, это тоже нужно понимать. Его, наверное, нужно пожалеть.
Для полноты картины Вениамин Игнатьевич рассказал пару военных баек, щедро политых кровью и мозгами врагов и недругов старшины Стаса Петухова.
— Штурм был на Малых Котиках, — рассказывал, проникновенно понижая голос, Вениамин Игнатьевич, — резня была страшная. В конце в рукопашную сошлись, так Стас сам вспарывал животы ксеносам, а одного, совсем молоденького заолтанца, лично на арматурину насадил, — Вениамин Игнатьевич тяжело вздохнул, — для поднятия боевого духа личного состава. Это он мне сам потом объяснял. А тех, кто в плен сдался, велел новобранцам расстрелять. Сказано пленных не брать, он и не брал… Те, кто отказывались, — надолго в отделении старшины Петухова не задерживались. Почему-то. И правильно. Приказ есть приказ. Да…