5/2 8.VII.1 941
Да будет воля Твоя! Завтра исполняется 70-летие моей грешной жизни. Может быть, им открываются и врата смерти моей. Но не хочется даже думать о себе, когда мир горит, когда родина гибнет. О них хочется думать и молиться. Но да будет слава и благодарение Господу, даровавшему жизнь, всегда, ныне и присно и во веки веков!
14/27.IV.1942. ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ!
И ещё одна, уже третья, годовщина минула с тех дней, когда смерть ко мне приближалась. И теперь, чрез три года, она стала естественно ближе, чем тогда, но я-то стал от неё дальше, площе, земнее. Оскудевает душа, и теряется та близость того мира, которая тогда открывалась. У меня не явилось такой привязанности к этой жизни, которая бы порождала страх смерти или её неприятие. Я по-прежнему к ней не то что готов или её не боюсь (это, слава Богу, осталось по-прежнему), и у меня нет малодушного желания смерти из страха пред ужасами мирового[165] или усталости от него – я жизнь по-прежнему люблю и в ней утверждаюсь, но «доживание» принимает всё более острые и нередко уже гнетущие формы. Я потерял силу и вдохновение творчества (кроме кратких времён или даже моментов), а без этого жизнь пуста и тяжела. Но и в этом, бесспорно, отдаю себя на волю Божию. Самое тяжёлое и трудное для меня в моей жизни, так же как пред лицом смерти, это мой грех перед моими самыми близкими, перед семьёй, которую я не умел духовно и всячески устроить, значит, было недостаточно у меня вдохновляющей любви. И к каждому члену семьи своя особая, неизбывная моя вина. Самая большая перед женой моей, которой я не дал радости и покоя, напротив, терзал её своею требовательностью, хотя ничего здесь не мог и не могу изменить, вина трагическая, а также и перед другими детьми, каждым по-своему.
Но я хочу – и выражаю это как своё завещание, чтобы быть похороненным в одной общей могиле вместе с женой, если только это будет исполнимо[166].
14/27.VII.1942
Приближается уже 71 година жизни моей, уже пережил я и отца своего (70 л.). Доживаю в такое страшное время в судьбах мира, родины, и окружающих, и даже лично близких, и только бесчувственность да изнеможения слабости оставляют меня в какой-то тусклости. Наступил – и всё более наступает тот самый апокалипсис, о котором столько говорилось и писалось, но как трудно жить им с полной душой, ответственно, сильно и победно пред лицом всего, всего… А это всё таково: катастрофа России, которая неизвестно как и главное – когда окончится, катастрофа Европы, а далее и всего мира, и, наконец, если ещё – увы! – ещё не катастрофа еврейства, [нрзб.] в нём жидовства, то во всяком случае всеевропейский еврейский погром, устраиваемый Аттилой. Вся историческая эпоха, вся мировая война стала под этот знак – с жидовством и о еврействе[167]. И эта война никого не оставляет равнодушным, но каждого затрагивает, потрясает – общечеловечески, лично, апокалиптически. А при этом остаётся тот же фон личной жизни, с её неустроенностью, с вечной тревогой о семье, о Серёже и его будущности, если есть какая-н[ибудь] будущность сейчас у кого бы то ни было и у нас… Всё темно и неизвестно, всё требует веры и преданности воле Божией во внешней её безответности, сумерки духа… И вот это-то самое греховное и печальное тогда, когда печаль есть уже грех, п[отому] ч[то] от нас требуется стоическая радость и религиозный amor fati[168] (как я и вижу в потрясающем образе пред собой).
166
О. Сергий Булгаков похоронен на русском православном кладбище под Парижем Сент-Женевьев-де-Буа. –
167
О. Сергий Булгаков в этот период работал над очерками о судьбе Израиля: «Расизм и христианство», «Судьба Израиля как Крест Богоматери», «Гонения на Израиль». –