Есть ещё один, также раздирающий душу образ страдания Христова, – грюневальдский Христос. Однако это было другое, а потому не вспомнилось: Распятие Грюневальда есть лишь момент в диалектике смерти, неразрывно связанный с Воскресением во славе, что и даётся рядом другими изображениями в полиптихе. Грюневальд даёт страшный образ смерти в её трупности после совершившегося уже и тем обессилившего себя умирания. Но у Гольбейна, хотя и в трупном образе, дано почувствовать не совершившееся, но ещё лишь совершающееся умирание, самую его силу. Так я это чувствовал – не мыслью, но внутренним ведением – тогда, когда я сам лежал вместе с Ним, не мёртвый, но лишь умирающий, и ещё не труп, но в трупности не живой, хотя и не мёртвый.
Этому Христу я не мог – или не умел ещё тогда – молиться, я лишь мог Его любить и с Ним сострадать, поскольку и Он сострадал со мною. Чрез моё, человеческое, умирание для меня открывалось Его, человеческое в Богочеловеке, умирание. Божественность как бы угасала в богооставленности, а человечность умирала. Умирание, совершившееся в смерти Богочеловека, только и могло совершиться человечески, т. е. в богооставленности человека. Оно отожествлялось со всяким человеческим умиранием и в этом смысле было универсально, включая в себя все его образы, все смертные болезни, было их синтезом. И общим содержанием всех этих многоразличных умираний была смерть.
Богочеловек в богооставленности Своей открыл Себя, сделал Себя доступным умиранию. Смерть приступила к Нему в Его человечности. И это умирание было мукою всех человеческих мук. В человечности своей оно было естественно, т. е. не было облегчено растворением с силой Божественной. Совершилось в предельном кенозисе как бы разделение естеств, которое не могло, конечно, явиться таковым в онтологическом смысле в силу нераздельности обоих естеств во Христе, но при бездейственности одного естества оставалось в своей собственной силе другое.
В этом самоуничижении Богочеловека и заключается спасительная сила Его смерти, её человечность является путём её богочеловечности. Христос умирал нашей, человеческой смертью, чтобы принять через неё смерть Богочеловека. Поэтому-то и наше умирание, как со-умирание с Ним, есть откровение о смерти Христовой, хотя ещё не об его славе. Здесь я познал, что значат слова апостольские: Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем. Ибо мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась смертной плоти нашей, так что смерть действует в нас, а жизнь в вас (2 Кор. 4:10–12). И ещё: вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего (Рим. 8:22–23).
В умирании я не умер и не познал света смерти (как мне это дано было ранее), но так в нём и остался на некоторое, длительное, время, если не навсегда. И когда доктор после одного из очередных осмотров неожиданно сказал мне: «Vous кtes guйris»[66], и предложил взять меня из больницы домой, я не ощутил никакого выздоровления, разве только легче стали перевязки. И мучительное бессилие, отсутствие чувства жизни, как в умирании, сопровождало меня тем более, что теперь иногда приходилось двигаться, вообще жить. Я стал вымогать от себя какое-нибудь занятие, вроде чтения, причём как в тумане, полусознательно воспринимал привычные религиозно-философские сюжеты. Это было ещё переносимо и как-то естественно.
Но продолжающимся умиранием было не оставлявшее меня чувство богооставленности. В мрачном молчании томилась душа моя, нема была молитва, безрадостна и безблагодатна жизнь. О, и тогда во всём моём существе не было места для ропота. Напротив, «да будет воля Твоя» и «слава Богу за всё» несокрушимо звучали по мне, настолько несокрушимо, что не допускали проверки или сомнения. Если можно назвать эту несокрушимость радостью, какою-то благодатью веры, то мне была дана эта радостная твёрдость в вынесении посланного. Но она не сопровождалась радостью встречи с Богом в той близости Божией, которую я всё-таки познал даже в своём умирании. Моя жизнь оставалась безрадостной. И главное – потерялась радость церкви – церковной молитвы и праздника.