Улыбка чуть тронула губы Джереми.
— Может быть. Не знаю. Не могу обещать, что последую твоему совету, но буду крайне за него признателен.
— Пока вас троих никто не подозревает?
— Пока нет.
— Тогда я считаю, что следует остаться и пережить это. В том-то и состоит парадокс! Уйти на войну — разве это не напоминает побег? Вся проблема в нас самих. Разве не так? Проблема не исчезнет, даже если уехать сражаться в Пиренеи. А когда война закончится...
Джеффри Чарльз замолчал и посмотрел на главные ворота. Через них входили трое. Заметив двоих молодых людей, вновь прибывшие помахали им и побежали наперегонки.
— Сообщи о своем решении. Мне хотелось бы знать.
— Разумеется, сообщу.
Дрейк прибежал первым, следом за ним Лавдей, поддерживая юбку. А Морвенна больше спотыкалась, чем бежала, и замыкала строй. Пока трое приближались, Джеффри Чарльз раздумывал, правильный ли совет дал кузену. Военный — это не про Джереми. Если уже сейчас его так подводит излишняя чувствительность, то как он приспособится к миру, где каждый день может стать последним, где друзей увечат, а чувства притупляются суровой действительностью солдатской жизни и войны? И всё же, как указал Джереми, разве сам Джеффри Чарльз не пришёл в армию зелёным юнцом, который прежде жил в роскоши и изнеженности? Он с трудом мог вспомнить того мальчишку, который любил Дрейка и находился в те давние времена под мягким надзором гувернантки Морвенны. Словно то был совсем другой человек.
Теперь же, только теперь, после стольких лет сражений, товарищества и внутреннего одиночества, он наконец встретил Амадору... Но Джереми потерял свою любовь. Эту девушку Джереми полюбил всем сердцем, и когда понял, что, скорее всего, её лишится, потерял способность здраво мыслить и забыл об осторожности... Неужели кто-то ещё придерживается заповедей? Не укради. Не возжелай жены ближнего своего... Не убий... Кто их не нарушал?
— Знаешь, — запыхавшись, сообщил Дрейк. — Я встретил Эллери. Питера Эллери! Помнишь, мы вместе тогда отправились во Францию спасать доктора Эниса. Он всегда жил поблизости. Столько лет прошло, а он почти не изменился.
— Ты тоже, Дрейк, — сказал Джеффри Чарльз.
Её зовут Кьюби Тревэнион. Должно быть, она особенная девушка. Джеффри Чарльз очень надеялся, что она придет на праздник.
Глава двенадцатая
Ярмарку в честь Михайлова Дня устроили двадцать девятого сентября. За день до этого Мастак Томас провалился в кроличью нору и подвернул лодыжку, так что на следующее утро хромал. Джон, старший брат, избегал подобной торговли и держался подальше от базаров или праздников, поэтому Мастак сказал:
— Певун, пойдешь ты. Тётушке Эди нужна мазь от нарывов. Она сказала, там торгует одна старуха, вдова Кроу. У ней есть снадобье для Эди. Не сходишь за ним вместо меня. А?
— Чего? — переспросил Певун. — А?
— Ты слышал. — Брат повторил просьбу.
Певун продолжил выстругивать палку. Подошел Рыжик, один из его пяти котов, обнюхал стружки, но быстро утратил интерес и двинулся прочь.
— Я не связываюсь с ведьмами, — пробурчал Певун.
— Ведьмы? Вдова Кроу никакая не ведьма, это уж точно, иначе б Эди и близко к ней не подошла. Просто старуха в юбке и умеет делать снадобья. Вспомни-ка Уоллеса Бартла, как он корчился от боли в кишках, а как принял ейное лекарство, так в два счёта выздоровел. А сынок Найджела Эллери — она его вылечила от громкого кашля. А...
— Нет на свете никаких ведьм, — сварливо бросил Джон, находившийся не в духе, потому что сардины так и не появились. — А тем более старухи в юбках. Все они обманщицы, все до единой.
— Не знаю, пойду ли, — сказал Певун. — Тут ещё долго возиться.
— Сходи. Ты ж такого не пропускаешь. Если кто и пойдет на ярмарку или праздник, так это ты, Певун.
Мастак взирал на брата. Несмотря на мирный нрав, у Певуна порой случались приступы редкостного упрямства, и Мастак боялся, как бы сейчас этого не произошло. Уже два года он ухаживал за пухлой коротышкой Эди и имел виды на её пухленькое кожевенное дельце. Как же тяжко ему было торчать рядом с ней, когда рядом крутятся аппетитные девицы его возраста, только попроси. Такие пустяковые поручения — лёгкий способ ей угодить.
— Это для её нарывов. Мазь втирают, и нарыв перестает ныть.
— Не знаю, пойду ли, — опять повторил Певун.
— Проклятые коты, — выругался Джон и дал одному пинка. — Вечно крутятся под ногами — хуже детей. Говорю же, избавься от них.
— Она вполне порядочная старушка, эта вдова Кроу, — сказал Мастак. — У ней прилавок впритык с точильщиком ножей, так что мимо не пройдешь. Ты точно видал её много раз, Певун.
— Не знаю, видал ли, — сказал Певун.
— Девицы тоже к ней захаживают. Говорят, у ней куча приворотных зелий. А ещё есть средства от упадка сил, кровоточащих язв, детского сглаза, рожи и бородавок.
— Ещё одна старая обманщица, — злобно проворчал Джон.
Певун закончил строгать. Длинной тощей рукой он стал отряхивать стружки.
— А ещё у них появилась полоумная, — сказал Мастак. — Сидит в клетке. С цепью на шее. Ужасно хочу поглядеть на неё; говорят, она буйная. Туда пускают за пенни. Пенни возвернут, если пожмёшь ей руку.
— Нельзя такого разрешать, — заметил Джон.
— А ещё бык, — продолжил Мастак, глядя на брата. — Ты всегда участвовал в травле, Певун.
— Никогда не участвовал, — сказал Певун. Но затея с полоумной ему понравилась.
— А ещё говорят, там будет Чёрный Фред. Мы видали его пять лет назад в Саммеркорте. Помнишь его, Джон? Он проглотил живую мышь на верёвке, а потом досчитал до десяти и вытащил её живой и невредимой. В этом году ты туда не ходил, Певун, свалился с корью. Тебе понравится, Певун, помяни моё слово.
— Эй, отстань от него, Мастак, а? — сказал Джон.
Певун встал и скинул древесные стружки в ящик для растопки. Звук распугал кур, и те разбежались.
— Снадобье стоит шесть пенсов, — сказал Мастак. — Эди говорит, склянка маленькая, но её хватит, чтобы заживить нарывы. Думаю, накину тебе ещё два пенса в благодарность.
— Не знаю, пойду ли, — прогундел напоследок Певун.
Но всё же он пошёл и насладился всеми чудесами ярмарки. Полоумный его разочаровал — во-первых, он оказался мужчиной (а женщины иногда бывали почти без одежды), а во-вторых, просто сидел в углу клетки и не реагировал, даже когда в него тыкали палкой. Разочаровал его и Чёрный Фред, потому что мышь почти издохла и еле дёргалась. Но хватало и других развлечений. Певун слонялся по ярмарке почти до темноты, прежде чем подойти к вдове Кроу. Он приближался к её шатру уже несколько раз, но рядом всегда оказывался кто-то ещё, разговаривающий со вдовой или делающий покупки, и Певуна беспокоила мысль, что его засмеют. Но в этот раз она была одна и уже начинала убирать свои жестянки и баночки в старый мешок, чтобы накинуть его на плечи и унести домой.
Вдова оказалась высокой и худой болезненной женщиной с лошадиной гривой чёрных волос, спадающих на плечи, большими костлявыми и грязными ногтями. Одета она была в поношенную муслиновую блузу, расшитую чёрными бусинами, оборванный чёрный жакет и пыльную серую юбку. Она тут же разглядела Певуна насквозь и, чтобы расположить его к себе, заявила, что такой прекрасный и здоровый молодой человек явно не страдает от нарывов, а, значит, ищет одно из её особенных снадобий для кого-то другого — матери? тётушки? сестры? Певун объяснил, что это для девушки его брата, а затем нервно рассмеялся от мысли, что назвал старуху Эди девушкой.
— А у самого-то есть девушка? — спросила вдова Кроу.
Певун покраснел.
— Типа того.
— Какого ещё типа, милок? У вас любовь?
— Типа того.
Вдова достала из котомки каменную баночку и выложила её на прилавок.
— Вот, это для девушки твоего брата. С тебя семь пенсов.
— Брат говорил про шесть пенсов.
— Семь, милок.
— Маловата склянка для семи пенсов, — хитро сказал Певун.