В прихожей раздается звонок. Я досадую на тетушку: опять она забыла ключи. Или лепится искать их на дне сумки… Звонок заливается все настойчивей. «Ах, тетя!..» — бурчу. Да, найти ключи не просто, когда сумка полна снедью. Впрочем каюсь! Я сама редко открываю ключом.
Подбегаю к двери (надо побыстрее открыть и вернуться к мастеру Диккенсу), щелкаю замками, дергаю ручку на себя. И… замираю на пороге.
Это явился Константин.
Вид у него, как у провинившейся собаки. Кажется, даже вихры несколько опали и отвисли щеки; под глазами — сероватые круги. Костюм — вчерашний, галстук — тот же, букет — как полагается, торта нет.
Фантастика! Впервые при Константине нет торта.
На дрожащих губах едва удерживается улыбка. Глаза — испуганные:
— Алена, я…
— А где торт? — перебиваю бесцеремонно. — Без торта не пущу. Вчера испортил!
Константин так напуган, что не понимает шутки. Но глаза его маленько повеселели. Как же! С тортом обещали пустить. А может быть, и простить.
Он зажимает букет под мышкой, потом спохватывается и дарит его мне. Извиняется. Я принимаю, конечно… принимаю цветы с суровым видом амазонки. Мне просто любопытно, что будет дальше. Ведь Константин сейчас действует без консультанта, на свои страх и риск. Избавившись от букета, он начинает разыскивать по карманам кошелек:
— Торт? Это я мигом! Как же я забыл!
— Да, испортил вчера торт. Сам виноват!
«Какая-то я сегодня не злая».
Наконец он нащупал искомое, в глазах появилась некая осмысленность:
— Вот он! Кошелек…
— Зачем?
— Как зачем? — Константин удивлен. — За тортом же бежать. Или у вас бесплатно дают?
Мне смешно. Но я креплюсь. Наш Константин или действительно безумно напуган, или он так шутит.
Я хватаю его за рукав и втаскиваю в квартиру:
— Заходи уж без торта! Вчерашний будем есть.
Константин дальше прихожей не идет — не решается. «Не надо было хлопать дверью!» Он прислоняется спиной к стенке, смотрит на меня виноватыми глазами:
— Прости, Алена! Вчера я вел себя, как дурак. Наговорил ерунды… И вообще…
— Да что уж! Дело житейское, — отвечаю я излюбленной фразочкой известного литературного героя.
Константин переминается с ноги на ногу:
— Я виноват…
— Ну хорошо, хорошо, виноват! Хватит извиняться. Проходи куда-нибудь, присаживайся. Ориентируешься в квартире? Я сейчас чайник поставлю.
Но Константина, кажется, не остановить:
— Я ночь не спал. Все мучился: как я мог так сорваться, как мог обидеть тебя? Кто дал мне право на тебя кричать? На тебя со злостью смотреть. Почему позволил себе в чужом доме хлопать дверью?
Я начинаю нервничать:
— Всякое бывает, Костя. Иногда и занесет. Ты с цветами — считай, ты прощен!
Он, оглядываясь на меня, будто не вполне еще мне веря, проходит на кухню и занимает вчерашнюю позицию. Он эту позицию всегда занимает — облюбовал.
Достаю из холодильника обезображенный торт, ставлю перед гостем.
«Декорации те же».
Но, кажется, те же и речи!
Усевшись поудобнее, поосновательнее, укрепившись духом, Константин начинает:
— Ночь я не спал, Алена, все думал…
— Ты хоть костюм-то снимал? — вставляю я язвительное.
Он несколько секунд смотрит на меня, соображает.
— У тебя хорошее настроение с утра.
— Уже полдень.
— Все равно — хорошее настроение, — кивает Константин. — Так вот думал я все, думал. Не спал…
— И что же ты наконец надумал? — у меня опять тревожно на сердце.
Константин вскидывает на меня печальные глаза:
— Алена, милая! Почему бы тебе не выйти за меня замуж? Будем вместе писать, вместе ездить. Переберешься ко мне. Родителей моих подвинем. А может, на первое время снимем квартирку. Можно даже не квартирку, а в деревне дом; у меня есть один на примете — над рекой, а на задворках лес.
Я с минуту серьезно смотрю на него. Константин осекается и замолкает. Глядит вопросительно. Или он чего-то недопонимает, или я вчера выразилась недостаточно ясно.
— Нет, Костя! Нет, дорогой друг, — я намеренно напираю на слово «друг» и ловлю себя на том, что скучаю по Диккенсу. — Ничего не получится. Ты хороший парень, но не мой идеал. Не тебя я вижу во сне.
— Идеал, идеал! Во сне, во сне! — скептически изрекает Константин, будто насмехается, но в глазах у него нет насмешки; там опять начинает разгораться злоба (однако, темпераментный какой!). — Ты, прости, будто живешь в девятнадцатом веке. Офицерика-декабриста ждешь? Оглянись — век двадцатый уже на исходе. Идеал можно встретить лишь в рекламном ролике. Но длится-то ролик от силы минуту. Так и в жизни. Увидишь кого-нибудь, подумаешь: вот идеал… Но оглянуться не успеешь, как сама же и развенчаешь его. Откроешь вдруг, что герой твой вилкой с ножом пользоваться не умеет, или косноязыкий — двух слов не в силах связать, или пахнет у него изо рта, как у дракона, или еще что-нибудь в этом роде. Это я тебе как литератор литератору говорю.