Я пристально вглядываюсь в старинные фрески. Я хочу рассмотреть и получше запомнить лицо отца. Навсегда запомнить. Сколько лет этим фрескам? Сахиб говорит, он еще был мальчиком, а фрески уже были старыми. Морщинистое смуглое лицо; глаза — как бы невидящие и в то же время объемлющие весь мир. И меня — песчинку. Глиняная чаша в руках.
«Что это?» — думаю я и, как загипнотизированная, поднимаюсь на локтях, тянусь пересохшими воспаленными губами к краю чашки.
— Что это? — спрашивает кто-то очень близкий мне.
— Священный напиток сома…
Я медленно пью эту жидкость, пахнущую неведомыми мне растениями.
А кто-то читает надо мной:
— Оденет то, что обнажено, излечит то, что изранено, научит слепца как прозреть, хромого — как ходить, бедняка — как стать богатым…
Я чувствую, как силы возвращаются ко мне. Я чувствую, что по секундам расту. Мой необузданный рост не пугает меня, напротив, веселит. Тело мое занимает уже полмира, а в голове моей умещается космос.
О, какое это наслаждение! Тайна мироздания у меня на ладони. Вот она! На линии жизни маленькая куколка лежит, покрытая одеяльцем. Приглядываюсь. Это же я! А у той куколки на ладони, гляжу, еще куколка. И у той — тоже… Я — это пространство, занятое мной, прожитое мной и мною же промысленное. Я — это время, которое множит пространство до бесконечности. Мириады моих ликов выстраиваются во времени, а потом искривляются в великой космической линзе и сходятся в одном луче, рисующем коротенькое слово — любовь. Это мои слова? Это не мои слова. Это — великие слова.
— Саша! Где ты? — тяну руки. — Иди ко мне…
— Иди к ней! — велит чей-то незнакомый глуховатый голос. — Она выпила священный напиток. И теперь хочет любви. Она не поправится, если не найдет любви…
Я догадываюсь, чей это голос.
Вот этот змей, что разлегся на древе. Голос может принадлежать ему. У него холодные и очень мудрые глаза. Вот он свешивается с ветви, и я замечаю в пасти у него плод. Змей предлагает его мне. Я знаю, что плод запретный, но любопытство сильнее меня. Я вкушаю от этого плода и не в восторге от него: он горький.
Змей смеется:
— Мудрость бывает горька.
И тут я замечаю, что обнажена, — я совершенно обнаженная лежу в какой-то пещере.
— Где моя одежда?
— Сушится! — отвечает змей. — Ибо ты промокла. Сегодня над райским садом прошел дождь. В кои-то веки!
И он уползает. А я просыпаюсь…
Удивительно, я, и правда, лежу в пещере. Лежу на одеялах и прикрытая одеялами. На каменном выступе — старая керосиновая лампа.
Рядом со мной сидит Саша, гладит мне руку.
— Что это было? — спрашиваю я.
— Ты заболела.
— Но я чувствую себя совершенно здоровой.
Саша кивает:
— Это старик дал тебе что-то выпить. Гита ходила за ним.
— А где они теперь? — оглядываюсь я.
— Ушли, — пожимает плечами Саша. — Сказали, что когда ты проснешься, — захочешь любви.
— Так и сказали? — удивляюсь я.
— Именно так.
— А чего же ты сидишь?
И я притягиваю Сашу к себе. Не знаю, чем меня опоили, но я сама не своя, я не просто хочу любви — я ее жажду, не нахожу себе места. Я, кажется, умираю без любви. Я свихнусь сейчас без нее! Без него.
Я откидываю одеяло и тут замечаю, что обнажена.
— А где моя одежда?
— Сушится! — Саша с восторгом смотрит на мою наготу. — Ты ведь промокла. Вспомни, был дождь…
— Да, да! Я помню, над райским садом прошел дождь. В кои-то веки!
— Что ты такое говоришь? — Саша все ниже склоняется ко мне.
— Я…
Но сказать я уже не могу — его губы не дают.
Я хочу его обнять, но не могу — его руки не дают; крепко переплетены наши пальцы. Он сейчас (о, любимый мой!) — целительный источник любви. А я — чаша, жаждущая наполнения. Он так нежен сейчас, как никогда. Саша мудр в любви и чуток.
Я догадываюсь: то райское древо, что мне привиделось, — это любовь. А змей на древе — Саша. Он прекрасен. Он медленно, медленно наползает на меня. Он окутывает меня блаженством. Я в упоении, я в сладости и в неге. Я — ложечка в стакане, полном меда. Он ест с меня… От несказанного восторга, от ощущения Сашиной силы и твердости я вздрагиваю под ним, у меня будто сама собой выгибается грудь, которой я могу поднять сейчас полмира, не то что Сашу. Я плачу и смеюсь, я запрокидываю голову, а Сашины горячие губы лихорадочно впиваются мне в шею.