Четвёртая ночь принесла перемены. Они провели её в Марлборо, куда приехали раньше, чем в предыдущие дни. До Лондона им предстояло добраться на следующий день поздно вечером.
В последние часы Кьюби снова стала тихой и задумчивой, смотрела на высокие деревья без листвы, мимо которых они тряслись, иногда обменивалась парой слов с Джереми, но не поощряла разговоров ни с ним, ни с другими пассажирами, иногда дремала, а порой как будто мысленно переносилась в родное и уже далёкое графство. Она поглощала пищу и пила вино, как полагается, и редко встречалась взглядом с Джереми, но даже когда это происходило, быстро отворачивалась. Он гадал, о чём она думает, и по-прежнему не понимал, как ему удалось уговорить её сбежать, а спросить боялся. Думает ли она о пропущенной охоте? Или о каком-нибудь деле в церкви? Или о проблемах поместья? Размышляет ли она о том, что скажет и как поступит брат? Сожалеет ли, что покинула семью? Тоскует ли по тёплой дружбе Клеменс? Джереми не знал.
Потому что большую часть пути они вели себя не как сбежавшие влюбленные, мечтающие пожениться, а как кузены или брат с сестрой, молча путешествующие по какой-то не совсем им самим понятной причине.
Но всё же они чувствовали, что это побег. Джереми находился на взводе, почти как при ограблении дилижанса. Хотя он вёз с собой банкноты и монеты, доставшиеся ему благодаря тому делу, он бежал не от закона, а от того, что Кьюби называла благоразумием. И этого он опасался куда больше. Здравый смысл, семейные узы, семейные обязательства, оставшиеся в Корнуолле, затягивали как в колодец. Чем дальше и быстрее он её увезет, тем безопаснее.
А вдруг в Лондоне она скажет: «Прости, Джереми, я передумала»?
Погода до сих пор держалась хорошая, ветер принёс лишь несколько снежинок, когда они выехали из Бата. Хозяин постоялого двора в Марлборо спросил, разжечь ли в их комнатах огонь, и Кьюби кивнула. С ними в карете ехали ещё двое, хотя мест было шесть, и эта пожилая пара ужинала за другим столом в дальнем конце обеденного зала. Месяц для путешествий был не самый благоприятный, и потому постоялый двор наполовину пустовал.
Они заказали рыбу и седло барашка с соусом из каперсов. Рейнское вино, но несладкое. А под конец — пудинг с изюмом, от которого Кьюби отказалась.
— Ты не голодна? — спросил Джереми.
— Я наелась. Дома я никогда так много не ем. Вот и хорошо, а не то растолстею!
— Я знал, что ты малоежка.
— О, мне нравится еда. Просто не так много. Для тебя всё по-другому, ты же мужчина, и такой высокий.
— По крайней мере, здесь кормят лучше, чем вчера вечером.
— В котором часу мы завтра прибудем в Лондон?
— Думаю, поздно. Даже если доберёмся благополучно.
— А может пойти что-то не так?
— Всегда может сломаться колесо или лошадь охромеет...
Он не стал говорить о своих личных страхах.
Она откинула волосы со лба.
— Какие у тебя планы, Джереми? Ты мне так и не сказал.
— Карета остановится в «Короне и якоре». Это на Флит-стрит вроде бы. Я слышал, это приличное место, и думал остановиться там на ночь или две, чтобы не тратить время на поиски другой гостиницы.
— А потом?
— Я наведу справки, как побыстрее получить специальное разрешение на брак. Вроде бы офицеру его могут предоставить за сутки.
— Ты не подготовил всё заранее, предполагая, что я с тобой не поеду?
— Я вообще ничего не предполагал! Боже! Да я еле смел надеяться!
— А так вовсе не казалось, когда в четверг ты ввалился в мою спальню. Ты выглядел таким... убедительным.
Он слегка улыбнулся.
— Я мечтал тебя увезти, если не силой, то хотя бы силой моральных аргументов.
— Уверяю тебя, моральные аргументы не возымели на меня никакого действия!
— Тогда что же возымело?
Кьюби подобрала хлебную крошку с тарелки и покатала её между пальцами.
— Ты.
— Любимая. Моя Кьюби. Моя дорогая Кьюби.
Её черные брови сошлись узлом над сверкающими карими глазами.
— Джереми, я много размышляла.
— Я этого опасался. И заметил.
— Не смейся.
— Бог свидетель, мне уж точно не до смеха, я боюсь того, о чем ты думаешь!
— С какой стати тебе этого бояться?