Они не понимают, что и ассимилированные евреи хороши для погромов, теоретически обоснованных в Германии еще Лютером. Ты ведь помнишь, с какой высшего накала ненавистью обрушился на евреев этот неистовый человек: «Страстное желание еврейских сердец уповает на тот день, когда они смогут поступить с нами, язычниками, как поступали в Персии во времена Эсфири и Мордехая. И как же евреи обожают эту книгу, оправдывающую их кровожадность, мстительность, злобу диких зверей, губителей людей. Никогда еще солнце не светило народу более кровожадному и мстительному».
Что это, как не призыв к погромам?
А помнишь, как гениально ты объяснил мне иррациональную природу антисемитизма? Ты сказал, что сначала собака не любит кошку, а аргументы придумывает потом.
Если бы ты знал, как я хочу бросить все и приехать к тебе на Капри, хотя бы на несколько дней, чтобы оттаять душой.
А охотнее всего я поселился бы рядом с тобой, послав к черту все «измы». Разве не прекрасно было бы слушать, как шумит море, и говорить обо всем на свете, как и приличествует двум мудрым евреям?
Кстати, совсем недавно я навестил Мартина Бубера, с которым знаком еще со студенческих времен. Так он вполне серьезно уверял меня, что у евреев учатся мудрости даже черти. В доказательство Бубер рассказал притчу о Беште (рабби Исраэле Баал-Шем-Тове). Думаю, он ее сам придумал:
«Однажды Бешт увидел беса, который куда-то спешил с книжкой в руке. Бешт щелкнул пальцами, и бес остановился.
— Что это за фолиант и куда ты его тащишь? — спросил Бешт.
— То, что ты называешь фолиантом, величайшая из книг, написанных человеком. Я же спешу на шабаш нашей братии, дабы приобщить ее к этому кладезю премудрости.
— И кто же сотворил сей, так полюбившийся вам, нечистым, „кладезь премудрости“?
— Ты всерьез или шутишь? — удивился бес. — Ты и сотворил.
Тут понял Бешт, что кто-то из его учеников тайком записывает его проповеди.
Собрал он их всех и спросил:
— Кто тут из вас записывает за мной?
Поднялся один из учеников и сказал, потупившись:
— Это я нарушил твой запрет, рабби. Прости меня.
— Хорошо, — сказал Бешт, — но больше никогда так не делай. А сейчас принеси записи.
Просмотрел их Бешт и произнес:
— Ничего подобного я никогда не говорил».
Здорово, не правда ли?
Но притча эта укладывается, как очки в футляр, в блестящий афоризм принадлежащий одному русскому поэту: «Мысль изреченная есть ложь».
Так что я думаю, что слухи о еврейской мудрости все же несколько преувеличены. Вне конкуренции только беспредельное наше упрямство.
Но вернемся к Германии. Динамика воцарившегося там режима такова, что новая мировая война становится лишь вопросом времени. Разве можно себе представить импульсивного Гитлера любующимся альпийскими закатами в своем горном замке в Берхтесгадене, в то время как немецкий народ пьет пиво и наслаждается пасторальной жизнью? Война уже маячит где-то там, впереди, и я не сомневаюсь, что под ее покровом Гитлер приступит к тотальному уничтожению евреев.
Сейчас я нахожусь в Вене, где встречусь с Лионом Фейхтвангером. Я буду просить его обратиться к немецким евреям с призывом покинуть Германию, пока это еще возможно. Может, его авторитет на них подействует.
Помнишь, как высоко ты оценил этого писателя, прочитав его роман «Еврей Зюсс»? Ты сказал, что Фейхтвангер создает новый тип интеллектуального романа, где за описанием отдаленной исторической эпохи просвечивает второй план, содержащий параллели с событиями современности.
Тонкое наблюдение. Сюжеты и героев своих романов Фейхтвангер берет из истории, но при этом удивительным образом сближает их с сегодняшним днем.
Критики много спорили о том, занимается ли писатель «модернизацией истории» или же «историзацией современности». Я думаю, что и тем и другим.
Интерес писателя к еврейской истории ввел меня в заблуждение. Мне казалось, что он примкнет к сионистскому движению, но этого не произошло. После того как я написал эссе о его творчестве, он согласился встретиться со мной, и мы долго беседовали.
— Ваши сионистские теории — это бред, — говорил он не терпящим возражений голосом. — Мировая культура без евреев также немыслима, как пища без соли.
После такой категоричности говорить нам было уже не о чем.
Но может, теперь, после того как он подвергся злобным преследованиям нацистов, его позиция изменилась? Именно это я и хочу выяснить.
Писатель Фейхтвангер
Лион Фейхтвангер — гладко причесанный миниатюрный интеллектуал с печально-ироничным взглядом из-под модных золотых очков, встретил Виктора в баре-ресторане своего отеля ровно в час дня, как было договорено заранее. Виктор знал о доходящей до абсурда пунктуальности писателя и был точен.
«Он больше похож на японца, чем на еврея», — подумал Виктор, пожимая крепкую сухую ладонь.
Обменявшись приветствиями, они сели за столик, расположенный у самого окна. Возник молчаливый официант и принял заказ. В зале было пусто в этот час. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как капли летнего дождя стучат по стеклу.
— Ну что, молодой человек, вы по-прежнему не щадите усилий, чтобы вернуть соль в солонку? — спросил Фейхтвангер с легкой усмешкой. — А миф о Сизифе вы помните?
Виктор пожал плечами, стараясь подавить вспыхнувшее раздражение.
— Миф о Сизифе я помню, — сказал он, — и думаю, что главное — это вкатить камень на вершину горы. Ну а что с ним станется потом, меня не волнует. Такова уж моя работа. Для меня она нераздельна с жизнью. Я никогда не спрашиваю себя, чего стоит моя жизнь, потому что знаю ответ. Как знаю и то, что моему народу уготована роль кувшина. Если камень упадет на кувшин — горе кувшину. Если кувшин упадет на камень — опять же горе кувшину.
— Я это понимаю, — серьезно произнес Фейхтвангер. — Вы знаете, что мир абсурден, и хотите придать своей жизни хоть какой-то смысл. От абсурда можно защититься, только созидая что-либо. Вот мы оба и созидаем. Вы свой оазис в пустыне, я — свои исторические романы.
— Романы хоть и имитируют жизнь, но на нее не похожи.
— А кто вам сказал, что они должны быть похожи? Ведь что главное в искусстве?
— Ну, не знаю, — растерялся Виктор. — Самобытность, вероятно.
— Художественный вымысел. Не важно, что писатель может рассказать читателю. Искусство не есть средство общения. Писатель общается с мирозданием, а не с читателем. Разумеется, если он хороший писатель.
— У вас золотое перо, — сказал Виктор. — Вас любят, и, что гораздо важнее, вам верят. Так призовите же немецких евреев покинуть Германию, пока не поздно. Вы ведь знаете так же хорошо, как и я, какое будущее им уготовано.
— Знаю, конечно. Но бежать от Гитлера не имеет смысла. Этот сукин сын, если его не остановить, всюду настигнет свои жертвы. Поэтому напрасно вы тащите кувшин в пустыню — этим его не спасешь. К тому же что немецким евреям делать в вашей Палестине? Там ведь царит абсурд. Вместо рабочего класса — рабочее движение. Вместо буржуазии, какие-то ревизионисты. К тому же все вы там переругались и передрались. Вот уж воистину драка лысых из-за расчески.
— Не вы ли только что говорили, что абсурд можно преодолеть созиданием? Но ведь для того, чтобы созидать, нужно сначала выжить.
— Это индивидуальная задача, — пожал плечами Фейхтвангер. — Вы думаете, передо мной она не стоит? Вы ведь знаете, как я ненавижу Гитлера и его новый порядок. Уже много лет выступаю против них всюду, где только могу. Ну и они в долгу не остаются. Еще до захвата власти эти господа сожгли мои книги, разграбили мое имущество, лишили меня гражданства. Эта мразь преследует меня и за пределами Германии. В Вене мне уже намекнули, что мое пребывание здесь весьма нежелательно. Франция, хоть и согласилась предоставить мне убежище, сделала это с явной неохотой.
— А мы приняли бы вас с распростертыми объятиями, — вставил Виктор.
— Опять вы за свое, — усмехнулся Фейхтвангер, — Сионизм делает из еврея обычного человека, привязанного, как и все прочие, к единой традиции, к единой стране. А я немец — по языку, гражданин мира по убеждениям и еврей по чувству. Иногда очень трудно привести убеждения и чувство в лад между собою. Гитлера же я ненавижу еще и потому, что он вынуждает меня все время помнить, что я еврей.