Главную свою задачу он видит в формировании у широких масс нацистского мировоззрения. Это он объявил предательство самых близких людей во имя фюрера и нации высшим проявлением долга и чести. Я ненавижу его холодно и бесповоротно, хотя отлично понимаю, что никогда не будет мира в той душе, которой владеет ненависть.
Почему я так подробно пишу тебе об этом человеке? Потому что если бы удалось подобрать к нему соответствующий ключик, то его с успехом можно было бы использовать в наших интересах. Я хочу попытаться это сделать. Скорее всего, у меня ничего не получится, но попробовать стоит.
Ты вряд ли помнишь Магду Фридландер, застенчивую девочку-подростка, которую видел несколько раз в нашем доме в Берлине. Она приходила в гости к моей младшей сестре Лизе, с которой училась в одном классе. Кроме изумительных янтарных глаз, ничего особенного в ней не было. Обычная девочка из мещанской семьи, с которой так непритязательно и легко, что забываешь обо всех своих невзгодах. Еще подростком она влюбилась в меня и даже собиралась отправиться вместе со мной в Палестину строить еврейское государство. Но разве мог я взять на себя такую ответственность?
Мы надолго расстались, а когда увиделись вновь, то это была уже опытная женщина, знающая чего хочет. Она, как никто, умеет быть надежной и преданной, когда видит в этом свой долг. Но ее поведение зависит от того, во что она верит или хочет верить в данный момент.
Так уж сложилось, что Магда вышла замуж за нацистского идеолога доктора Геббельса. Впрочем, я тебе, кажется, об этом уже писал.
И все же, несмотря на разъединенность барьерами судьбы и пространства, вопреки завихрениям жизни, которые привели ее в стаи наших злейших врагов, я так и не смог забыть ее.
Кто знает, может, и она меня еще не совсем забыла.
Следующее мое письмо ты получишь уже из Тель-Авива. Мне по-прежнему очень хочется рвануть к тебе хоть на пару дней, но, к сожалению, в обозримом будущем это невозможно. Не предвидится в моей жизни, несущейся как курьерский поезд, ни одной остановки, чтобы могла отдохнуть душа.
Мартин
Ночью лил дождь, и насыщенный озоном воздух был свеж. По берлинскому небу медленно плыли облака, похожие на устремившихся в схватку косматых титанов. Вновь стало моросить, и Виктор поежился. Он не взял с собою зонтика и невольно ускорил шаг. Под бравурную музыку прошла мимо него колона демонстрантов. Люди несли транспаранты, прославляющие Адольфа Гитлера и новую Германию. На одном из них было выведено кривыми буквами: «Евреи! Вон!»
— Вот и я твержу то же самое, — усмехнулся Виктор.
Он медленно брел вдоль пропитанных затхлостью мрачных зданий и думал о том, что ненавидит этот город — воплощение серости и казарменного духа, так и не выветрившегося со времен Фридриха Второго, превратившего Пруссию в одну большую казарму и прозванного за это Великим. Других заслуг у него не было. Именно тут, в Берлине, в цитадели пруссачества, благородные идеи рвутся, как гнилые нитки, замыслы умирают, не успев родиться, мечты тщательно и ожесточенно вытаптываются.
Впрочем, какое ему до всего этого дело? Он здесь, чтобы сказать фараону: «Отпусти народ мой!»
Фараон, может, и отпустит, но народ ведь с места не сдвинется без хорошего пинка под зад. Укоренившиеся в Германии евреи почему-то не мыслят себе жизни без немецкой культуры. Уже придавил их нацистский сапог так, что трудно дышать, но слезы умиления все равно продолжают течь по их восторженным лицам.
Сапог-то — немецкий!
Эти евреи утратили инстинкт самосохранения и полагают в безумии своем, что лучше Германия с Гитлером, чем весь остальной мир без Германии.
Прошло всего полгода с тех пор, как Гитлер захватил власть, а страна уже успела измениться до неузнаваемости. Бесславно погибла демократия. Кончилось время либеральных надежд. Прогнившее здание старого миропорядка рухнуло как-то сразу, а вместе с ним исчезли духовные ценности, еще вчера казавшиеся незыблемыми. Антисемитизм возвели в ранг государственной обязанности, и нацистское государство занесло над евреями свой ужасный кулак.
Виктор вспомнил, что 30 января, в тот самый день, когда президент Гинденбург назначил Адольфа Гитлера канцлером Германии, представители ведущих еврейских организаций страны собрались для обсуждения «насущных проблем мелких еврейских предпринимателей» — так значилось в повестке дня. Из всех присутствовавших на заседании только раввин Ганс Трамер, убежденный сионист, коснулся в своем выступлении антисемитских планов нового канцлера, но на него раздраженно зашикали — нечего, мол, сеять панику.
Совет «Центрального общества немецких граждан иудейской веры», объединяющий большинство еврейских организаций государства, выступил в тот же день с призывом не поддаваться паническим настроениям и не терять спокойствие, которое дает немецким евреям сознание неразрывности их связи со всем истинно немецким. И никакие внешние нападки эту связь разорвать не могут…
Виктор повел плечом, избавляясь от грустных мыслей.
А вот и двухэтажное кафе «Кадеко» на улице Курфюрстендамм, где собираются поэты, певцы, музыканты. Это на первом этаже. Второй же этаж облюбовали для своих встреч апологеты однополой любви. Они скоро затаятся или исчезнут. В созидаемой Гитлером новой Германии им, как и евреям, не будет места.
Виктор толкнул массивную дверь, приветствовавшую его мелодичным звоном, и вошел. За столиком у окна сидел человек в черной сутане, с тщательно выбритым лицом и печальными глазами.
Десять лет Виктор не видел Мартина Нимёллера, своего университетского товарища. И вот, словно материализовавшись из прошлой жизни, он сидит на стуле, сосредоточенный и все еще отсутствующий.
Увидев Виктора, Мартин встал, и они обнялись, испытывая при этом не только радость, но и чувство странной неловкости. Десять лет разлуки — срок немалый. Виктор знал, что его друг занялся изучением теологии, и в 1924 году, уже после того, как они расстались, был посвящен в духовный сан. Два года назад он был назначен пастором евангелической церкви в богатом приходе берлинского района Далем.
Мартин был старше Виктора на семь лет. Когда Виктор еще только оканчивал школу, Мартин уже командовал подводной лодкой, потопил несколько британских судов и получил медаль «За заслуги перед отечеством» из рук самого Людендорфа. После войны они два года прожили вместе в съемной однокомнатной квартире в Берлине, где не было ни прихожей, ни кухни, и ни разу не поссорились. Виктор был очень расстроен, когда узнал, что его друг из-за националистических убеждений приветствовал приход Гитлера к власти и даже вступил в нацистскую партию.
Впрочем, в последнее время Мартин опубликовал несколько статей, из которых следовало, что он меняет свое отношение к нацистскому движению и, в отличие от большинства интеллектуалов, делает это открыто. Поэтому Виктор и решил с ним встретиться.
Несколько минут длилось молчание, и Виктор украдкой всматривался в лицо человека, многогранность которого служила ему когда-то эталоном для собственной личности. С годами лицо Мартина стало жестче, суше, приобрело желтоватый оттенок. Былая возбужденность сменилась усталым спокойствием.
— Ну? — произнес наконец Мартин с легкой усмешкой.
— Это все, что ты можешь сказать после десяти лет разлуки? — засмеялся Виктор.
— Какого черта ты приперся сюда?
— По тебе соскучился. А ну-ка встань.
Мартин с улыбкой поднялся. Виктор критически осмотрел его с головы до ног:
— Ты отяжелел, даже обрюзг немного. Но черный цвет тебе идет. В сегодняшней Германии всем было бы к лицу черное.
— Здесь предпочитают коричневое. А ты совсем не изменился. Если, конечно, не считать фанатичного блеска в глазах. Мне говорили, что ты стал важной фигурой в Палестине. Ты там главный идеолог?
— Да нет. Уполномоченный по иностранным связям. Только и всего. Но скажи, ты так и не женился?
— Нет.
— А как же та девушка? Ты называл ее малышка. Такая смуглая, тонкая. Она очень мило поднимала верхнюю губку, когда улыбалась. Олицетворенная кротость. И как она тебя любила! Для нее никого не существовало, кроме тебя. Черт возьми, как же ее звали?