Жаботинский владел энергией слова, а Рутенберг энергией действия.
Жаботинский был неисправимым романтиком, а Рутенберг последовательным реалистом.
Жаботинский был вождем правого лагеря, а Рутенберг считался центристом и «стоял над схваткой».
Жаботинский был в основном теоретиком, а Рутенберг — практиком.
Тем не менее ключевые позиции Жаботинского относительно будущего еврейского государства были Рутенбергу ближе, чем позиции Бен-Гуриона, включавшие набившую оскомину «классовую борьбу».
Об интимной жизни и Жаботинского, и Рутенберга известно мало, потому что оба хотели, чтобы эта сфера их человеческого бытия была закрыта для праздного любопытства.
Лакмусовая бумажка каждого мужчины — это его отношение к женщине.
У Жаботинского оно граничит с идолопоклонством. Для него женщины — это райские птицы, посланные на грешную землю как образцы совершенства для мужчин, для их исправления и утешения.
В своем феминизме Жаботинский был похож на Дон Кихота, готового атаковать любого, кто посмеет отрицать, что Дульцинея Тобосская прекраснейшая женщина на земле. Разница в том, что для Рыцаря печального образа существовала только одна Дульцинея, а Жаботинский видел ее во всех женщинах. Он восхищался ими совершенно бескорыстно, как восхищаются произведениями искусства.
Рутенберг тоже считал, что женщина призвана хранить тепло и уют домашнего очага. К этому ее обязал древний инстинкт, ставший защитным фактором человеческой цивилизации. Но, в отличие от Жаботинского, он отнюдь не склонен был идеализировать прекрасный пол.
В своем дневнике он как-то отметил странное, похожее на неприязнь, равнодушие, которое испытывает женщина к великим людям. Их гениальные способности, обогащающие и преумножающие духовный мир, женщину нисколько не волнуют. Гений может вызывать ее любопытство, но чувствовать себя естественно, как в родной стихии, она будет в обществе посредственности. Именно по этому великие люди столь часто лишены женского тепла.
Нам не дано знать, почему происходит так, а не иначе. Почему женщина предпочитает простоватую заурядность величию человеческого гения. Не исключено, однако, что смысл полового отбора заключается в том, чтобы повысить уровень среднего человека. Ведь величие народа определяется не отдельными из ряда вон выходящими людьми, пусть даже и гениальными, а общим развитием всего ряда, состоящего из неисчислимых посредственностей.
Жаботинскому, впрочем, повезло в выборе спутницы жизни, что, вероятно, и сделало его убежденным феминистом. Но, как известно, исключения лишь подтверждают общее правило.
Несбывшиеся надежды
Анна
В начале октября Жаботинский завершил свое польское турне и вернулся в Лондон. Он открыл входную дверь своим ключом и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Подошел к двери, из-под которой пробивалась узкая полоска света. Чуть помедлил, прежде чем войти.
Анна сидела на диване у голубого торшера.
— Почему ты не спишь? — спросил он. — Ведь уже два часа ночи.
— Тебя ждала, — сказала она просто.
Он знал, что большая часть ее жизни состоит из ожидания. Они поженились в октябре 1907 года, но в общей сложности провели вместе всего лишь несколько лет. Так уж получилось, что личная жизнь была для него на втором плане. Анне очень рано пришлось усвоить, как тяжело быть женой человека, посвятившего всего себя служению национальной идее. Она безропотно приняла его странный образ жизни с первого дня замужества. Им пришлось расстаться уже в день свадьбы. Вот как он сам рассказал об этом в «Повести моих дней»:
«За пару дней до выборов в Думу я взял извозчика и вместе с матерью и сестрой отправился в синагогу. У входа мы встретились с Аней, той девочкой, которую прежде звал „мадмуазель“, ей было тогда десять лет, и этим обращением я очаровал ее. В синагоге нас ждали казенный раввин и десять евреев. Я сказал ей: „Ты посвящена мне по закону Моисея и Израиля“. Мы стали мужем и женой. Из синагоги я отправился на предвыборный митинг».
После митинга он должен был уехать, и жена, только что вышедшая из-под хупы, пожертвовала своим медовым месяцем ради его политических интересов. Много ли есть на свете женщин, способных на такое?
Это была их первая разлука. А потом она уехала заканчивать университет в Нанси, а он отправился в Вену, где проводил время в библиотеках с утра до вечера. Круг его интересов был чрезвычайно широк. К тому же он учил языки.
Жаботинский, один из самых образованных людей своего времени, мыслитель и поэт, тончайший знаток мировой культуры, не закончил даже гимназии, бросил ее за год до окончания. Он сам затруднялся найти этому объяснение. «Так случилось, потому что потому», — написал он в своей автобиографии.
Этот глубоко внутренне цельный человек совмещал в себе несовместимые, казалось бы, вещи, что часто раздражало даже его политических единомышленников. Он, человек ренессанса, дарованный еврейскому народу на трагическом переломе его судьбы, так и не сумел стать общенациональным лидером и вынужден был тратить большую часть своих сил на нелепую внутреннюю борьбу. Это стало не только его трагедией, но и трагедией всего народа.
Два самых счастливых года они провели в Одессе после рождения сына Эри. Тогда они почти не расставались. Ну а потом снова его постоянные разъезды и ее нескончаемое одиночество.
Она никогда не упрекнула его даже взглядом за страдание, которое причиняла ей такая жизнь. Но то, что она и умом и сердцем принимала ее и даже боролась вместе с ним в меру своих сил и способностей, не освобождало его от чувства вины. Он знал, что свою судьбу она переносит с покорностью и отчаянием, и ему было горько сознавать это.
— Ты знаешь, — сказал он ей как-то, — что ты мое единственное утешение?
Она ничего не ответила, но, почувствовав его волнение, кивнула с такой нежной и пленительной грустью, перед которой мужчина навеки обречен быть беспомощным.
— Как Эри? — спросил Жаботинский.
— Хорошо. Он уже начал стажировку в Иерусалимском университете, — сказала она с едва уловимой печалью, словно боялась, что звук ее голоса не сможет передать всю глубину ее любви к сыну.
У нее было обостренное чутье на людей. Каким-то образом она воспринимала их подлинную сущность с первого взгляда. Ей хватало одной короткой беседы с человеком, чтобы составить о нем точное и объективное суждение. Это качество своей жены Жаботинский ценил чрезвычайно. Ее изумительная интуиция не раз помогала ему принимать правильные решения в самых сложных и деликатных ситуациях.
— У меня потрясающая новость, — сказал Жаботинский. — Бен-Гурион согласился встретиться со мной у Рутенберга, чтобы обсудить все спорные вопросы. Если нам удастся договориться, то представляешь, какие откроются перспективы. Весь облик сионистского движения изменится до неузнаваемости.
Анна нахмурила тонкие брови, отчего на лбу появилась складка, придающая суровость ее лицу.
— Мне этот профсоюзный босс всегда казался человеком заземленным. Фанатиком, лишенным воображения. Бессмысленно пытаться что-либо доказывать фанатику. Ведь он заблуждается только потому, что хочет заблуждаться. У него глаза инквизитора. Такому человеку нельзя доверять. Ты должен остерегаться его. Вспомни, что еще недавно он называл тебя Владимиром Гитлером.
— Ну да, ты права, — пожал плечами Жаботинский. — Бен-Гурион человек с узким кругозором, но он каждой своей мыслью, каждым убеждением слит с рабочим движением, которому умеет придать целеустремленность своей личности. Я ценю в нем преданность идее сионизма и никогда не забуду, что он носил форму легиона.