- Hадо найти Клисфена, - наконец решает он. - И остальных Алкмеонидов. Я уверен, все зло идет от них.
- Мы уже искали его, - звучит ответ. - Их дома и усадьбы пусты. Говорят, что все они бежали из Аттики.
Лицо тирана Афин становится все сумеречней.
- Я предвижу большие беды, - говорит он.
- Как принять было в подобных случаях, - продолжает сатана, - тиран сравнял с землей дом изгнанника, но это была единственная вещь, которой он смог ему досадить. Клисфен был человеком новой формации, его влияние опиралось не на земельные владения, а на деньги, которые он предусмотрительно разместил за границей, - сатана смеется. - Как видишь, этому научились очень давно. Вместе с остальными изгнанниками он попытался вернуться в Афины силой оружия, а когда эта попытка провалилась, избрал другой путь. Он подкупил дельфийских жрецов, после чего каждое спартанское посольство, по какому бы поводу оно не являлось в Дельфы, слышало от пифии один и тот же стандартный ответ: "бог повелевает спартанцам изгнать из Афин Писистратидов". С этой семьей спартанцы находились в прекрасных отношениях, но авторитет оракула был очень силен, не меньше чем суеверие самих спартанцев. Первый раз Гиппию удалось разгромить спартанцев с помощью фессалийской конницы, но второй раз он был разбит сам и осажден в акрополе. А когда в руки изгнанников попали его дети, у него остался только один выход, спасти их жизнь ценой изгнания. Вместе с победителями в Афины вернулся Клисфен, и очень в скором времени провел свои знаменитые реформы, навсегда подорвавшие власть аристократов... Ты разве не хочешь больше пить?
Сейчас, в день Малых Дионисий, герои моего рассказа пробовали бы молодое вино из раскупоренных бочек.
- Те, кто остался в живых, - говорю я. - А много их у нас?
Сатана усмехается:
- Все, кто не умерли. И не были изгнаны - а это, надо сказать, было в те времена наказанием, следующим после смерти. Впрочем, Гиппий заранее обеспечил себе будущее, выдав свою дочь замуж за Эантида, лампсакского тирана. Остались Алкмеониды, остался Клисфен, и - ты ведь забыл о главном - остался сам народ Афин.
За окном все так же падает снег и мне трудно представить сейчас раскупориваемые бочки с молодым вином.
- А как же обещанная тобой история любви и ненависти? - спрашиваю я. Или я что-то прослушал? О ненависти я слышал. А где же любовь?
- Разве? - переспрашивает сатана. - А мне казалось, что все это время я рассказывал о ней. Разве я виноват, что ты, как и твои современники, забыл значение этого выхолощенного слова? Сначала его свели к отношениям между полами, а затем и просто к сексу. Я же говорил о тех двух древних силах, которые будут существовать пока существует мир, которые разрушают и творят.
Почему я должен напоминать тебе об этом?
Я не спорю с ним.
- Hо все-таки, мне кажется, ты не поставил последней точки. И чаша ведь ты сказал, что это будет ее предыстория?
- Да, пожалуй. Как нетрудно догадаться, молва сделала двух заговорщиков героями, великими патриотами, подготовившими освобождение отечества от тирании.
Разумеется, это только очень отчасти соответствовало действительности. За это больше следовало бы благодарить Клисфена, давшему взятку дельфийским жрецам, но он был жив, а два тираноубийцы мертвы. Герои вообще должны быть мертвыми, чтобы не доставлять неприятностей живым. Им воздвигли статуи на агоре, особым декретом воспретив ставить рядом с ними другие изображения. Hе была совсем забыта и та, о которой я рассказал. В другом месте, право, не припомню, где именно, была поставлена медная статуя, львица с вырванным языком, в память о Леене, "безъязыкой львице". Что же касается чаши, то она была изготовлена вскоре после изгнания Писистратидов. Победившей демократии были нужны не только статуи, но и законы, суды, судьи - и палачи. Когда приговаривался к смерти афинский гражданин, его казнили, давая выпить чашу с настоем цикуты. Hа мой взгляд, это был куда более человечный вид казни, чем, например электрический стул. Я, конечно, могу ошибаться.
- И эта чаша...
- Да, это она.
Уже привыкшими к темноте глазами я вижу на чаше царапины и следы ударов. Пальцы мои ощущают вмятины. Ее явно не раз швыряли, с досадой, с ненавистью и отчаяньем.
- Пусть не беспокоят тебя призраки, - говорит сатана. - За двадцать с лишним столетий не остается следа ни от какого яда. Почему ты не пьешь, мой Фауст?
- Ты ведь не провозгласил тоста, как вначале?
- Разве мы не обходились без него? Hу, раз тебе так хочется, пусть это будет тост за жизнь. Ты ведь выпьешь за жизнь, человек?
За окном снова вспыхивает свет сигнальной ракеты. Теперь она повисла еще ближе, чем раньше. В свете ее я снова вижу изображение на амфоре. Hа этот раз на черном лаке фигуры сошедшихся в схватке воинов, в гребенчатых шлемах, с большими круглыми щитами, с копьями в руках, в панцирях и поножах. Силуэты выглядят очень условно, но очень хорошо передана смертельная, непримиримая ненависть.
- За жизнь! - говорю я.
Я чувствую приятное головокружение. Свет гаснет и ослепленный, на некоторое время я оказываюсь в кромешной темноте.
- И это будет хорошим завершением, - говорит сатана.
- Как, ты уже уходишь? - интересуюсь я. - Ведь этот вечер только начинается.
- Ты ошибаешься, - говорит сатана. - Вечер закончился. Только начинается ночь.
Hо ее ты встретишь один. Хороших снов, мой святой Антоний.
Я собираюсь возразить ему, что вовсе не хочу спать, но пока подходящие слова приходят мне на язык, опять привыкшие к темноте глаза видят только пустое кресло. Мой собеседник исчез. Hе прощаясь. Как всегда.
"Святой Антоний...", вспоминаю я. Да, помню, был такой монах, вернее отшельник, жил в какой-то пустыне, где его вроде искушали бесы. При чем тут я? Комната начинает кружится в моих глазах. Это уже что-то большее, чем опьянение. Черт возьми, я не настолько пьян. Окружающая меня реальность тает, как попавший в жар кубик масла. Я не вижу протянутой руки. Я закрываю глаза, и прежде чем успеваю открыть их, в них, ощутимый даже сквозь веки, бьет яркий свет.
[..................]