— Мы слишком увлеклись, — тихо сказал Август. — А вокруг народ.
— Ничего. Откровенно говоря, я была бы рада, если бы ему… и всем им… дали сегодня жару! — вдруг сказала она весело и гневно.
— Кому «ему»? И кому «им»? Что ты говоришь! Подумай! — теперь уже и тихо и испуганно проговорил Август и оглянулся. — Посмотри, сколько везде народу.
— Вот и хорошо Пусть! — сказала она упрямо.
Вокруг уже действительно было многолюдно. На всех прилегающих к городской думе улицах, на тротуарах, на крыльце публичной библиотеки и архивного управления, на мостовых и на перекрестке — всюду толпился народ.
Слышался сдержанный тревожный гул.
Городовые уже ходили по тротуарам, по мостовым. Там, где людей было поменьше, уговаривали народ разойтись, не собираться. Но их никто не слушал.
— Надюша, что же мы будем здесь стоять? — сказал Август. — Пойдем в помещение. Переждем эту заваруху. Ведь нам же предложили.
— Нет, уж лучше стоять здесь, — сказала она, не глядя на него. Потом добавила:
— Иди, если хочешь.
Посмотрела на него, повторила спокойно:
— Иди.
Он не ответил. Молча стоял рядом.
Люди, стоявшие на тротуарах и мостовых, задвигались, заговорили громче, потом все ринулись к перекрестку. За углом публичной библиотеки, со стороны Романовского проспекта, вдруг раздалась песня. Слова ее для всех, кто был сейчас здесь, на улицах, были новыми, необычными:
— Что это за песня? — спросила Надя у Августа. — Я ее не слышала.
— «Интернационал». Новый гимн у этих… пролетариев, — сказал Август. — Раньше была «Марсельеза» — теперь «Интернационал». Я слышал его еще в прошлом году. В Петербурге.
— Пойдем туда, ближе к перекрестку, — попросила она, волнуясь и радуясь, прижимая сумочку высоко к груди.
Он взял ее за руку, сказал сквозь зубы:
— Стой здесь. Ты же сказала, что будешь стоять здесь.
Песня быстро нарастала, приближалась и вдруг, как могучая морская волна, выплеснулась из-за угла, затопила все прилегающие улицы:
— Ты слышишь, Август? — сказала Надя, в свою очередь сама крепко сжимая руку Августа. — Какие слова!.. Даже страшно немного. А кто там поет, тебе не видно?
— Нет.
Она оперлась рукой о его плечо, приподнялась на цыпочки и вдруг громко, радостно воскликнула:
— Он, Август! Знаешь, кто запевает?
— Тише. Умерь свои восторги! — опять сказал он сквозь зубы, зло.
— Хорошо, — согласилась она и тут же снова громко продолжала:
— Но ты знаешь, кто поет? Знаешь?
— Не хочу знать.
— Когда я приехала сюда, он работал врачом… в управлении Красного Креста… И посоветовал мне ехать в волость, в деревню. Я, конечно, с радостью согласилась. Мечтала тогда об этом, но управление никак не хотело меня отправлять. Расходы, средства… Но он добился. Подыскал мне кучера — Кузьму Захарыча, и я уехала. Потом еще года два я встречала его в управлении, а потом, говорят, его уволили. Не знаю, за что. Он очень милый человек… Вон он первый идет. Видишь? Хромой, с палочкой, в вышитой косоворотке.
— Долой самодержавие!
— Долой кровопийцев фабрикантов, баев и помещиков! — раздались громкие призывы в толпе.
— Хорманг, уртаклар! Не уставайте, товарищи! — послышалось в ответ на узбекском языке.
— Свободу политическим заключенным!
— Свободу!
— Свободу!
— Свободу!
— Прокурора судебной палаты сюда!
— Городского голову Путинцева!
— Прокурора!
Из ворот городской думы выехали казаки, потом открытый экипаж. Потом снова казаки, за ними взвод солдат.
Все это двинулось сквозь толпу к перекрестку, где раздавались выкрики, стоял гул.
Передние казаки ехали лихо, покрикивали. В экипаже сидели Путинцев и прокурор судебной палаты Герн. Потом они встали.
— Господа пролетарии! — задребезжал над толпой испуганный голос Герна. — Зачем вы снова выставляете это требование — выпустить заключенных?.. Ведь мы вчера договорились мирно. Я вам сказал, что не могу этого сделать самовольно. Я послал запрос на высочайшее имя. Подождем, пока придет ответ.