— Почему же… Я очень прошу: вскройте, — сказала она.
— Ничего. Я верю вашему супругу, — повторил он — Так скажите все-таки, где он? Почему не с вами?
— Он приедет завтра, — сказала она. — У него какие-то дела с этим… с Желтой птицей.
— Что вы говорите! Надо мне их разыскать.
— Ищите, — сказала она и снова направилась было к телеге, но Зазнобин остановил ее.
— Вы знаете, за что они арестованы? — спросил он. — Сказать?
Она пожала плечами, сказала с сомнением:
— Если это будет не ложь… что же, скажите.
— Ложь? Посмотрите, что в этой сумке! — Он сделал два крупных шага в сторону, взялся за кожаную переметную суму, притороченную к его седлу на лошади. — Хотите взглянуть?
Она молчала.
— Революционная литература! — сказал Зазнобил, нахмурившись. — Две книжки Ленина, изданные в Петербурге, газеты «Вперед», «Молот», опять-таки с перепечатанной статьей Ленина… Вам что-нибудь говорит эта фамилия?
— Нет.
— Ну, тогда вы еще неопытная крамольница. С вами можно подождать, — говорил он не то серьезно, не то иронически. — Просто вы еще не успели втянуться в эту работу. То есть, вас не успели втянуть. А хотели. Очень хотели. Неужели вы этого не знали?
— Нет.
— Благодарите вашего супруга. Он вас спас. А вот ваш кучер бородатый…
Малясова быстро взглянула на Зазнобина. Он замолчал, посмотрел на нее испытующе, когда она уже опять отвернулась.
— Кучер ваш оказался весьма, так сказать, опытным рецидивистом, — продолжал Зазнобин. — Он ездил с вами по деревням и кишлакам, был с виду безобидным человеком, а сам искал, так сказать, единомышленников Ленина.
— Я никогда не замечала этого, — сказала она сухо. — Это ложь, наговоры.
— Ложь? Нет, не ложь. Вы и теперь взяли себе кучера, который стал бы достоин прежнего.
— Декамбай? Это вечный поденщик, труженик, святой человек! — с жаром воскликнула Малясова.
— Не знаю, говорите вы это серьезно или, так сказать, прикидываетесь… — снова испытующе поглядев на нее, проговорил Зазнобин.
— Я готова… чем угодно поклясться! — вдруг еще с большим жаром воскликнула она. — Декамбай совершенно безвредный, милый человек! Отпустите его! Отпустите, господин Зазнобин! Я могу за него поручиться.
— Да вы что в самом-то деле! Шутить со мной изволите?! Да знаете ли вы… этот ваш святой Декамбай, как вы его называете, уже посещал этот самый кружок…
— Какой кружок?
— На квартире у Гордиенко собирался кружок этих самых подпольщиков. Небольшой, конечно… всего три-четыре человека. Но один из них был вот этот самый Декамбай… первая, так сказать, ласточка из туземцев.
— Не может быть… Я не верю… — сказала она опять не то себе, не то Зазнобину.
— Пожалуйста, не верьте, — сказал он равнодушно и закричал. — Казаки! Поехали.
Зазнобин уже сел в седло, не спеша расправил мундир, поводья, тронул лошадь. Телега с Декамбаем и Филиппом Степановичем, глухо громыхая по мягкому грунту, выехала на откос и стала удаляться по дороге, а Надя все стояла, смотрела на все это странными неподвижными глазами и молчала.
— Боже мой, стойте! — наконец сказала она вполголоса.
И вдруг побежала за ними, крича на бегу:
— Куда же вы уехали? Филипп Степанович? Декамбай! Стойте! Я же с вами не попрощалась.
Телега остановилась. Надя подбежала, взялась за края окованного толстым железом ящика, опять долго молчала, то ли оттого, что запыхалась, то ли просто не знала, что же все-таки надо им сказать.
— Филипп Степанович…
— Что, голубушка?
— Ну вот… вы уезжаете… то есть… ну — да, уезжаете… А как же там…
Филипп Степанович молчал.
— Ну хорошо. До свиданья, — вдруг сказала она решительно, — Я посмотрю за вашими семьями. Не беспокойтесь за них. До свиданья.
Она долго стояла у обочины дороги, махала рукой им вслед. Телега скрылась за поворотом, за зеленой стеной камыша. Но Надя все стояла и не трогалась с места.
— Пойдем, сестра, — сказал Курбан.
Она не удивилась, что он тут, рядом.
— Пойдем, — повторил Курбан. — Ночуй сегодня у нас. Знаешь, как Тозагюль рада будет, ой-бой!.. Сколько уж вы с ней не виделись? Давно.
— Мы виделись, — сказала Надя, — но все мельком, проездом.
— А поговорить… О-хо, поговорить есть много о чем. На всю ночь хватит. Оставайся. Я отпущу извозчика. Пусть уезжает. А утром с какой-нибудь арбой тебя провожу. Майли?
— Майли.
Все было, как прежде: та же тесная, небеленая мазанка с промасленной бумагой вместо стекла в крохотном окне, сквозь которое, отогнув уголок, Тозагюль когда-то смотрела сумрачным осенним утром, как Курбан уходил от них, вскинув на плечи заветный зеленый сундучок; такая же черная кошма с красными и белыми разводами, как была раньше, и все тот же знакомый желтый дастархан, расстеленный прямо на кошме, вокруг которого они долго сидели, сначала за чаем, потом за ужином, и опять за чаем.