— Сегодня в кузнице не появляйся.
— Почему? — взметнув пушистые ресницы, спросил Рустам.
— Матери надо помогать в доме. Она очень устает одна. А ты хоть сестренку понянчишь.
Первый день мальчик выдержал, не явился в кузницу. Но на второй, когда мать затеяла месить лапшу, посадил себе на спину сестренку, подложив под нее, как стульчик, сцепленные ладони, и отправился к отцу в кузницу. Там было тихо, молоток не звенел о наковальню, и отца в кузнице не было. Рустам остановился, осторожно спустил со спины сестренку, перешагнул порог.
— Вот новость. Дильбар, ты посмотри, что папа сделал, — сказал он сестренке.
Задний полутемный угол кузницы, где прежде валялась одна голая циновка, на которую иногда отец ложился на полчасика вздремнуть, сейчас был отгорожен циновками наглухо, и в кузнице от этого стало светлее, уютнее. Рустам хотел заглянуть сквозь щель циновки, но она неожиданно приподнялась, и в кузницу, согнувшись, вошел отец.
— Ой, папа! — радостно вырвалось у Рустама. — Где ты был? Разве тут есть ход? Ты сделал себе комнату?
— Послушай, — строго перебил его Курбан, — ты уже большой мальчик. Тебе весной минуло десять лет. Идет одиннадцатый. Разве ты забыл, что я тебе сказал вчера?
— Нет, папа… Но я думал…
— Забирай Дильбар, и марш домой! — снова прервав его, сказал отец.
Мальчик ушел озадаченный и недоумевающий пуще прежнего. Как только он свернул с дороги на узкую тропинку, ведущую к дому, Курбан быстро достал из колодца ведро воды, наполнил ею чугунный кумган с высоким носиком и снова, пройдя через кузницу, куда-то исчез.
Солнце спряталось за горизонт, и зеленые камыши вокруг Безымянного кургана, все ближе, казалось, подступающие к дороге, стали синими. В этот час серые голосистые птицы — камышовки, похожие на перепелов, в хоре с лягушиным царством поднимали такой оглушительный базар вокруг, что из-за этого гвалта в кузнице иной раз нельзя было услышать с дороги стук копыт. Вернувшись немного погодя в кузницу тем же ходом, Курбан похолодел и обмер. У колодца фыркали, звенели уздечками лошади, разговаривали два солдата.
— Эх, хороша водичка! — сказал один. — Как из родника. Даже черемухой пахнет.
— Надо во фляги набрать. А то когда еще до города-то доедем, — отозвался другой.
— Я так думаю: этих самых саперов надо сейчас в поездах искать, — опять сказал первый. — Разве они станут кружить здесь, окрест Ташкента?! Они, должно быть, хвосты в зубы да и давай бог ноги.
— Да ведь сказывают, что двадцать два человеке убежали, а девятнадцать уже изловили. Только вот трое остались.
Курбан вышел из кузницы с веником в руках, приложил левую руку к сердцу, приветливо сказал:
— Ассалам алейкум! Добро пожаловать!
— Здравствуй! — дружелюбно отозвались солдаты. — А где же ты был, мастер, когда мы подъехали?
Курбан широко улыбнулся, покачал отрицательно головой, показал па язык.
— Не понимаешь? Языка не знаешь?
Курбан пожал плечами, продолжая улыбаться.
Низенький худощавый солдат поглядел на него внимательно и вдруг спросил его на чистейшем узбекском языке:
— Тебя почему не было, когда мы подъехали?
— А-а, оказывается, вы тоже немного мусульмане, — радостно, но уже серьезно, сказал Курбан. — Знаете наш язык. Это как музыка для уха мусульманина, если русский человек разговаривает с ним на узбекском языке. Конечно, конечно. Я должен был встретить вас. Но… что поделаешь. Съел дыню и напился холодной воды. Теперь приходится отсиживаться в камышах.
— Мусульманин, как же ты не знаешь?.. Дыня — и холодная вода. Разве можно?!
— Забыл. Как мальчишка, забыл. Да ведь день-деньской все стоишь у горна.
— Поехали, Тазетдинов. Хватит тебе с ним болтать, — сказал другой солдат.
— Погоди, Прохоров, сейчас, — сказал Тазетдинов и опять спросил Курбана по-узбекски — А скажи-ка, мастер, ты кроме нас никаких солдат здесь больше не видел?
— Нет. Солдат не было. Не видел, — сказал Курбан, покачав головой.
— Поехали, Тазетдинов, поехали, — опять заторопил Прохоров. — До Ташкента-то ведь еще верст пятнадцать скакать. И что ты к нему привязался. Сказал же нам этот Брутков в Ореховке, что они спрашивали, в какой стороне станция. Поехали. А то скоро стемнеет.
Но Тазетдинов теперь уже словно не слышал Прохорова и не отвечал ему. Он вошел в кузницу, постоял, осматриваясь в полутемноте.