Они заметили, как что-то произошло там, в этом буйном вихре, будто он на мгновение споткнулся, умолк, а потом снова понесся в обратную сторону, огибая зеленую рощицу. Эти двое видели, как еще минуту назад, оторвавшись от своих преследователей и удалившись от них на добрую сотню шагов (всем наблюдающим непостижимо было, как ему это удалось), всадник, державший в руках козла, направил коня к далекой голубой курганче, где восседал под навесом Желтая птица. Была минута, когда всадник скакал в двух шагах от Юнуса, который сидел на своем испуганном гнедом меринке, почти вплотную прижавшись вместе с ним к жесткому стволу старой шелковицы, и весь дрожал от сдерживаемого волнения и желания ринуться наперерез смельчаку, вырвать у него из рук добычу.
Но благоразумие все-таки удерживало его. Юнус знал, что конь у него не из лучших, что его тотчас нагонят и сомнут. Но тут случилось вот что: именно в тот миг, когда всадник на хрипящем и разгоряченном коне скакал мимо Юнуса, конь споткнулся, и всадник уронил козла на землю.
Кровь хлынула Юнусу в голову, в глазах у него все помутилось и поплыло. Но он еще стоял на месте и не знал: решиться ли?
И множество мыслей в один непостижимо короткий миг пронеслось в его голове…
Что же из того, что он, отец, не отдал свою дочь в лапы хищнику?! В свое время Юнус об этом даже и думать не думал. Он слишком любил свою единственную Тозагюль и потому не хотел, чтоб она стала пятой женой Желтой птицы. Не хотел и не отдал бы за него, если б Желтая птица посулил калым вдвое больше.
Но у них, кажется, все кончилось полюбовно. Желтая птица даже не хотел принять обратно барана и мешок риса, подаренные им Юнусу, но Курбан отвез все это добро в один из его домов и отдал домочадцам.
Да не без того, мерещился иногда по ночам Юнусу тот богатый калым, который он смог бы получить, если б захотел, подолгу думал наедине, что можно было бы на него сделать, как можно было бы зажить.
Но дело это было прошлое, и Желтая птица, по всей видимости, не держал на него зла.
Но разве теперь получить двух коней и шелковый халат было бы плохо?! А мохнатое черное счастье лежало на земле в двух шагах от него. Всадник, уронивший и выпустивший его из рук, не сумел сразу на таком скаку остановить коня, и мчался вперед, а вся ватага все еще была далеко. «Такое бывает раз в жизни… раз в жизни… Эх, да что же это я!..»
Юнус пришпорил коня. Рванулся вперед. Наклонился. Поднял с земли мохнатый влажный мешок. И поскакал, еще не успев дотащить его до седла. В тот миг он даже сам удивился: почему они так быстро его настигли. Почему? Ведь они сейчас были еще так далеко! А может, не они?! Может, это земля гудит?! Оглянуться?.. Нет. Пройдет целая вечность. Каждый миг может принести успех или поражение.
— Но-о, Гнедой! Но, слышишь! Они догоняют нас. Родимый, выручи. Лети, лети, шантан! Лети, сосавший суку!
Кто-то сильный, хрипящий налетел на Юнуса сзади, рванул козла — раз! Другой! Но пальцы, вцепившиеся в жаркую шерсть, окостенели. Кто-то еще, кажется, схватил его, Юнуса, за пояс, и тоже рванул в сторону. «Что это они делают! Уж этого нельзя! Нельзя человека хватать за пояс!»
— Эй ты! — закричал Юнус и вдруг почувствовал себя легким, как перышко. В какой-то короткий миг он сообразил, что его вырвали из седла, и тотчас увидел, что лежит на земле вверх лицом, среди гула и грохота копыт.
Ему стало страшно. Он закрыл глаза.
— Лошадь — умное животное, — сказали Курбану крестьяне. — Она старается перескочить через человека, если он лежит на земле. Но ведь через него не одна перепрыгнула и не две. Целая туча над ним пронеслась. Как горный обвал. Верно, иные всадники сворачивали коней, когда заметили на земле человека, но иные… — Крестьяне горестно покачали головой. — Иные нет. Прямо ехали. И еще, будто нарочно, правили на него.
Курбан слушал их молча и мрачно, низко опустив голову.
Через сутки, когда Юнуса схоронили, он сказал Тозагюль:
— Это он.
— Кто?.. О чем ты говоришь?..
Курбан посмотрел на жену, ничего не ответил и пошел седлать Гнедка.
— Куда ты, Курбан? Почему ты молчишь? — взмолилась Тозагюль.
— Я сказал тебе — это он. И я убью его. Сегодня же.
Курбан резко подтянул подпруги — так, что Гнедой всхрапнул утробно.
— Я не знаю, о ком ты говоришь… Скажи, что ты задумал? Мне страшно, Курбан. Слышишь?!
— Я скоро вернусь. К утру. Побудь с сыном. — Курбан тихо погладил ее по голове. Но ладонь его была жесткая, загрубевшая, и он почувствовал, как тонкий шелковистый волосок ее зацепился за какую-то мозоль. Курбан присмотрелся, увидел, где он там зацепился, — этот милый, родной волосок, нежно освободил его от черствой своей ладони и снова погладил голову жены.