— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Море, ты слышишь?! Люблю!
Этот дикий крик рвал и уносил ветер куда-то в мглистую даль, и Надя пугалась: ой, ведь действительно услышит весь мир!
Она прикрывала его кричащий рот своей узкой ладошкой.
— Август! Сумасшедший…
А в сердце от его безумного крика родилось неумирающее эхо и звучало потом весь этот долгий миг, и всю ночь, и всю жизнь, отзываясь в каждом стуке: «любит… любит…»
Как это было дивно: ветер, море и они — двое. Было сладко и радостно чувствовать на себе его руки. Они то оберегали ее от буйного ветра, закрывая плащом то тихо ложились на талию, то сильно и нежно сжимали плечи, то по-детски бездумно играли жемчужными горошинами, которыми наглухо застегивался ворот ее вельветового платья.
Однажды, когда он начал считать эти пуговицы, она вдруг вскрикнула и поспешно прикрыла грудь обеими ладонями. Совсем не зная, что сейчас случится, Август нечаянно отстегнул на ее вороте все пятнадцать круглых горошин, бегущих жемчужной строчкой от правого плеча до середины шеи, а затем сверху вниз.
Неслышно скользнула под пальцами последняя, самая крайняя жемчужина… А быстрый ветер уже был тут как тут, и рванул ворот на обе стороны, успев обдать холодом ее теплое тело. Но быстрее, чем ветер, и быстрее, чем Надя успела вскрикнуть, Август увидел груди женщины. Это было таинство, непостижимое для него своей красотой, которое он видел только на полотнах художников и в своих горячих снах. Ему казалось, что никто, даже он (себя он всегда мысленно немного выделял из других, считал, что он лучше, чем все, красивее, талантливее, а потому имеет на все большее право, чем другие) не может быть посвящен в это таинство, не должен ни видеть его, ни прикасаться к нему губами или руками.
Он замер, онемел, потрясенный таинственной красотой женщины, и целый миг не мог опомниться, не мог произнести ни звука, ни шелохнуться. Тысячи мыслей и чувств нахлынули на него, окатили, как одной волной. Сначала ему показалось, что он спит и снова видит сон, видит жемчуг, две божественные необычайные жемчужины. Потом ему показалось, что Надя — это римлянка на картине Рубенса, а он, Август, — старик, и сейчас коснется губами упругого соска.
И, потрясенный, он встал на колени.
— Август! Что ты делаешь? Зачем?.. И что ты наделал?.. — стыдясь и краснея, с легким упреком говорила ему Надя, все еще закрывая грудь ладонями и не догадываясь застегнуть пуговки.
— Надя! Ты дивная… Ты чудесная… Нет, не то, не то, не то! Этого для тебя мало. Ты божество! Ты гений красоты… Да, гений. Что?.. Пушкин?!
— Август, что ты говоришь?!. — Опомнись. Встань.
В ту ночь, придя домой, он не стал ужинать, ушел в свою комнату, повалился на кровать и как-то странно быстро уснул. Потом он часто просыпался и всю ночь в сновидениях ему грезилась Надя.
Утром, сидя за завтраком, Август вдруг сказал неожиданно:
— Я люблю… И намерен жениться.
Отец перестал прихлебывать шоколад из маленькой чашки, поставил ее на блюдце, внимательно, молча посмотрел сквозь блестящее пенсне на сына. Потом он так же молча, спокойно допил свой шоколад и поднялся из-за стола, не удостоив сына ни единым словом ответа. Заметный человек в Петербурге и в Москве, инженер и подрядчик по строительству электрических станций Марк Иванович Снигур не был хозяином в своем собственном доме и во всех семейных делах целиком полагался на свою супругу — Клавдию Алексеевну, которую, как говорили в обществе, бог не обидел ни характером — властным, деспотическим, — ни женскими чарами и гордой красотой римского профиля, ни умением подчинить себе мужа и взрослого сына.
Но Марк Иванович Снигур был неглупый человек. Доверившись жене во всем, что касалось дома, семьи, воспитания сына, он оставался недосягаемым для нее там, где начинались его дела, словно отгораживался от Клавдии Алексеевны какой-то незримой стеной. Странно, что эта стена была видна только ему и совершенно не видна ей. Искренно веря, что она гораздо умнее своего мужа и могла бы не хуже, а может быть, и, даже наверное, лучше него вести подрядные дела, Клавдия Алексеевна часто вмешивалась в его работу и настойчиво предлагала свои советы.
Марк Иванович страдал еще от одной удивительной слабости характера: будучи очень хорошо знаком с ее крайним любопытством, тщеславием и любовью вмешиваться в его дела, он, тем не менее, не мог удержаться от искушения, чтобы не рассказывать ей каждый день о своей службе, о новых знакомствах. И вот тут Клавдия Алексеевна, что называется, давала себе волю: советовала, убеждала, требовала поступать так, как она хотела, а не иначе. Но, должно быть, здесь как раз и вставала та незримая стена, о которой знал только Марк Иванович. Он внимательно слушал Клавдию Алексеевну, во всем соглашался с нею, кивал головой, говоря, что да, так будет лучше, и она действительно большая умница, но придя на службу, все делал наоборот, то есть так, как решал сам. Видно, он хорошо усвоил для себя правило: «В серьезных делах посоветуйся со своей женой и сделай наоборот».