— Мама! Что ты говоришь?!
— Помолчи! Открой Тимке дверь.
Надя поставила на стол чашку, встала и, медленно бледнея, впервые прямо посмотрела в лицо Клавдии Алексеевны.
— Как вы можете… так позорить вашего сына? — сказала она тихо, но внятно. — Ведь вы же… глупая!
— Ах ты… змея! — вскинулась из-за стола Клавдия Алексеевна. — Вон! Вон отсюда!
Надя резко повернулась и спокойно ушла из гостиной.
Через два квартала Август догнал ее, но Надя не стала разговаривать. Он упрямо продолжал идти рядом, умолял простить, остановиться, выслушать его, но она молчала, словно не слышала его.
— Надя! Надюша! Ведь я люблю тебя, — твердил Август.
— Нет, — вырвалось у нее.
— Люблю.
— Лжешь!
— Клянусь тебе! Поверь, Надя.
— Нет.
— Но почему? Почему ты теперь не веришь? Ведь не я виноват во всем этом. Я не хотел так… Это она почему-то вдруг изменила свое решение.
— Но ты мужчина, Август. Подумай об этом. Подумай. Мне жаль тебя.
— Подожди! Выслушай меня!
— Нет, Август. Нет. Может быть, потом когда-нибудь… А сейчас — нет. Уйди. Оставь меня.
— Но я провожу тебя.
— Не надо, уйди.
Он, наконец, остановился и стоял до тех пор, пока она не скрылась в ночной ветреной мгле.
Несколько недель после этого она не хотела его видеть и не встречалась с ним, хотя он в письмах просил ее об этом. Но однажды она пришла, молча остановилась перед ним, не подавая руки.
— Надя…
— Я скоро уезжаю, Август.
— Уезжаешь? Куда?..
— В Азию. В Ташкент. Я тебе говорила раньше.
— Но… как же мы? Как же я останусь?.. Один? Без тебя? Нет. Я не буду жить без тебя. Не могу. Не буду.
— Но курсы заканчиваются. И я еду туда сестрой милосердия.
— А я?.. Как же я без тебя? — скова в ужасе спрашивал он. — Поедем вместе. Вместе. Только… напоследок посидим еще там… на берегу моря…
И снова все было, как прежде: пустынный берег залива, мглистая морская даль и они вдвоем. Август носил ее на руках, целовал, шептал какие-то необыкновенные слова, и снова они были счастливы. Не задумываясь, Август клялся, что порывает с родителями и вместе с ней едет в Туркестан.
Но через день он явился к ней виноватый, убитый, с опущенной головой, и сказал, что не может ехать так далеко, не может бросить училище.
Надя выслушала его молча, удивительно спокойно сказала:
— Я понимаю тебя, Август. Оставайся.
— А ты?.. Разве ты не можешь остаться?
— Не могу.
— Но почему?
— Оставайся, Август. Прощай.
— Я приду проводить тебя на вокзал. Не надо.
— Не смей.
— Но тогда… хоть пришли адрес… Я буду писать тебе… И потом, может быть…
— Не надо. Не приезжай.
Она скрылась в подъезде дома. Больше Август ее не видел.
С тех пор прошло четыре года. И за все это время Надя всего раз, вскоре после своего приезда, написала Августу короткое письмо с адресом, но ответа не получила.
Сегодня, когда они сидели с Тозагюль в ее полутемной мазанке и ждали Курбана, Тозагюль нечаянно задела ее больную, незаживающую рану.
— Ты красивая, Надира. Очень красивая, — сказала Тозагюль. — А почему ты одна? Нужно, чтоб тебя любили. Тогда легче жить. Легче бороться с невзгодами. Есть у тебя такой человек или нет? Ты никогда мне об этом не говоришь. Почему? Ты прячешь от меня свою любовь? Или у тебя ее нет? И не было никогда?.. Почему ты опять молчишь?..
Надя чувствовала, как натягивается, все натягивается в душе какая-то очень тугая струна, и крепилась изо всей силы, чтоб она не лопнула.
— Надира, расскажи мне… Расскажи мне все… — так тихо, так проникновенно сказала Тозагюль, что Надя посмотрела на нее и услышала, как струна лопнула.
Но она не могла даже выплакаться, не могла ничего рассказать, знала: не до нее сегодня было Тозагюль.
Потом вернулся Курбан, которого обе они ждали о нетерпением и тревогой, и Надя, обрадованная, уехала с Кузьмой Захарычем в город за лекарствами.
Было около двух часов пополудни, когда Надя и Кузьма Захарыч подъехали на своих дрожках к городу. Впереди, за Бородинскими мастерскими, горбился перекидной мост, и Кузьма Захарыч, вдруг насторожившись, вытянув спину и шею, стал тревожно глядеть на мост.
Там творилось что-то непонятное. Около полувзвода солдат стояли поперек моста, перегородив дорогу, и куда-то не пускали толпившихся возле них и чем-то возбужденных рабочих. Оттуда слышался шум, голоса, выкрики.