— Да, да. Надо ехать, — сказала Надя и повернулась к дрожкам.
— Надюша, поедем вместе. В фаэтоне, — сказал Август,
Ошеломленная, она сидела рядом с ним в экипаже, смотрела на него, слушала его голос и все не верила, что это явь, что он живой, а не пригрезившийся, и все такой же ласковый, нежный, одержимый Август. Он стал шире в плечах, руки грубее и сильнее, взгляд под пушистыми женскими ресницами тверже и смелее, брови чернее и строже, только каштановые волосы на голове меньше курчавились. Но что было особенно ново в нем и пленило Надю — это его усы, которых прежде не было, молодые, черные, доходившие лишь до уголков рта.
— Как же ты все-таки решился, — спросила она, — все бросить и уехать сюда, в Туркестан? Ведь ты ничего не знал обо мне.
— Два года назад я окончил училище. Стал работать в Петербурге на электрической станции. Потом я уехал в Германию. Через год вернулся. Но меня ничто не радовало: ни работа, ни электричество, ни родительский дом, ни Невский проспект. Мир был пуст без тебя. Тогда я решил уехать сюда, к тебе, найти тебя, чего бы мне это ни стоило. Теперь я счастлив. Ты здесь, ты со мной — значит я буду жить. Я надеюсь, здесь есть электричество?.. — вдруг неожиданно спросил он.
— Электричество?
— Да. Я имею в виду электрические станции.
— Не знаю, Август.
— Мы еще не знаем и не можем себе представить, какое великое будущее принадлежит электричеству, — продолжал он. — Это целый непознанный мир. В Петербурге мне приходилось работать на Васильеостровской электрической станции с самим Смирновым, который построил эту станцию. Мне посчастливилось видеть и слышать на строительстве электрических станций выдающихся инженеров этого дела — Поливанова, Сушкина, Классона. Это великие люди, Надюша. А ты помнишь электрическую станцию у Казанской площади?
— С какими-то там локомобилями?
— Да. Но… дело не в этом. Локомобили еще долго будут служить технике.
|— Помню.
— А на деревянной барже электрическую станцию помнишь?
— Помню.
— Теперь есть уже более крупные. Имей в виду: сейчас Петербург совсем не тот. Море света.
Да, это был Август. Она все больше узнавала его. Он говорил об электричестве, об Эдиссоне и Поливанове, о Сушкине и Классоне так же увлеченно, горячо, вдохновенно, как когда-то говорил о Рембрандте, Брюллове.
— Когда я объявил отцу и матери о своем решении уехать в Туркестан, они… Сначала мать долго уговаривала меня не делать этого безумного шага… До слез, до истерик всегда доходила, потом прокляла меня и не поехала провожать на вокзал, а отцу на перроне сделалось дурно. Я передал его, падающего, в чьи-то руки, вскочил в вагон и уехал.
Август все говорил и говорил. А Надя молчала. Никогда ни одна музыка не приносила ей столько счастья, ошеломляющего волнения и радости, как его голос, его слова, которые рождались где-то в глубине его сердца и, словно эхо, отзывались в ее груди.
«А как он приедет ко мне сейчас?.. Ведь прежде надо обвенчаться», — подумала она, вспомнив, как представила Августа мужем Кузьме Захарычу, и покраснела. Потом мысленно увидела маленький узбекский дворик, комнату с нишами и земляным полом, где она сейчас жила, и испугалась. «Как же он будет… в этой комнате… с земляным полом?.. Петербург… Германия… И вдруг земляной пол, циновки вместо ковров, семилинейная керосиновая лампа?! — думала она, продолжая глядеть на него, слушать и все мучительнее хмурить брови. «Ему будет так неудобно без привычки. Что же сделать?.. Что сделать?.. Сменить комнату?.. А медпункт? А аптека? Ведь все же вместе… в одном домике».
— Надюша, что с тобой? — спросил он озабоченно, заметив, как она хмурит брови. — Я утомил тебя своими рассказами?
— Что ты, Август! Я просто думаю, что тебе будет неудобно у меня, неуютно. Я ведь очень скромно живу, у меня плохая квартира. А ты…
— Ты меня ранишь! Неужели это может иметь значение сейчас, когда я нашел тебя здесь, на краю земли, проехав полсвета. Подумай только, ведь мы вместе! Вместе навсегда. На всю жизнь! Да?..
— Но… мы должны обвенчаться.
— Непременно. Непременно, Надюша. Завтра же или… когда хочешь.
Надя почти успокоилась. В самом деле, о чем она думает! Ничто на свете сейчас не может иметь для них значения, когда они снова вместе и по-прежнему любят друг друга.
Но она снова вспомнила серый войлок с красными и черными узорами, который лежал у кровати вместо ковра, пиалы на столе вместо чашек с блюдцами, соседскую одиннадцатилетнюю девочку с серебряной серьгой в носу и с двугривенными монетами в тонких косичках, сопливых хозяйских ребятишек, которые поминутно лезли в комнату, и брови снова мучительно сдвинулись. Но Август опять заметил, как на переносице у нее пролегла морщинка, и тихо, чуть коснувшись, разгладил ее своей ладонью, потом украдкой поцеловал.